Паскуале Бруно - Дюма Александр - Страница 14

— Передайте графине, что мой повар и мои припасы к ее услугам.

— Приношу вам глубочайшую благодарность от имени моей госпожи, ваше сиятельство, — сказал слуга. — Ее сиятельству, вероятно, придется провести ночь на этом постоялом дворе, так как за свежими лошадьми надобно посылать в Милаццо, а у госпожи графини нет с собой ни посуды, ни белья. Поэтому она велела спросить, не будете ли вы, ваше сиятельство, столь любезны…

— Попросите от меня графиню, — прервал его путешественник, — занять эту спальню со всем, что в ней находится. Что до меня, я привык к неудобствам, к лишениям и удовольствуюсь любым ночлегом. Итак, передайте графине, что это помещение к ее услугам. А наш достойный хозяин постарается отвести мне какую-нибудь комнату получше.

С этими словами путешественник встал и последовал за трактирщиком, а слуга спустился во двор, чтобы выполнить данное ему поручение.

Джемма отнеслась к предложению путешественника как королева, принимающая дань уважения своего подданного, а не как женщина, которой оказывает услугу незнакомый человек; она так привыкла, что все подвластно ее воле, все покоряется звуку ее голоса, все повинуется взмаху ее руки, что нашла вполне естественной чрезвычайную любезность путешественника. И по правде сказать, она была так прелестна, когда направлялась в предоставленную ей комнату, опираясь на руку своей камеристки, что весь мир мог бы пасть к ногам. На графине был дорожный весьма элегантный костюм, наподобие короткой амазонки, облегающей грудь и плечи и отделанный спереди шелковыми брандебурами; вокруг шеи было обернуто для защиты от холодного горного воздуха кунье боа — украшение, еще неизвестное в те годы, но с тех пор вошедшее у нас в моду; боа было куплено князем Карини у мальтийского торговца, привёзшего его из Константинополя; на голове графини была сделанная с выдумкой черная бархатная шапочка, похожая на средневековый чепчик, а из-под нее выбивались великолепные волосы, завитые по английской моде. Как ни ожидала графиня увидеть спальню, надлежащим образом приготовленную, чтобы принять ее, она, войдя, не могла не поразиться тому, какой роскошью неизвестный путешественник постарался скрасить бедность помещения: все туалетные принадлежности были серебряные, на столе лежала скатерть из тончайшего полотна, а восточные благовония, горевшие на камине, казалось, были предназначены для сераля.

— Право же, Джидса, разве это не судьба? — сказала графиня. — Подумай только: неловкий слуга плохо подковал моих лошадей, я вынуждена остановиться посреди дороги, а добрый гений, видя, что я в затруднении, воздвиг на моем пути этот сказочный дворец.

— И госпожа графиня не догадывается, кто этот добрый гений?

— Нет, право.

— Мне кажется, что вам, синьора, следовало бы догадаться.

— Клянусь тебе, Джидса, — проговорила графиня, опускаясь на стул, — я понятия об этом не имею. Скажи, о ком ты подумала?..

— Я подумала… Да простит мне синьора, хотя думать так вполне естественно…

— Говори же!

— Я подумала: его сиятельство, вице-король, зная, что госпожа графиня находится в дороге, не мог дождаться приезда и…

— О, твоя догадка очень похожа на истину. Да, это возможно. В самом деле, кто другой мог бы приготовить с таким вкусом спальню, а затем уступить мне? Но я прошу тебя молчать. Если это сюрприз, я хочу полностью насладиться им, хочу изведать все разнообразие чувств, вызванных неожиданным появлением Родольфо. Итак, давай договоримся, что он тут ни при чем, что все это дело рук какого-то неизвестного путешественника. Оставь при себе свои догадки и не нарушай моих сомнений. К тому же, если бы это был действительно Родольфо, я первая догадалась бы об этом, а вовсе не ты… Как он добр ко мне, мой Родольфо!.. Он предупреждает все мои желания… Как он любит меня!..

— А ужин, так заботливо приготовленный, неужели вы думаете?..

— Тсс!.. Я ничего не думаю, ровно ничего; я пользуюсь дарами, ниспосланными мне Богом, и благодарю за них только Бога. Взгляни на это столовое серебро: какая прелесть! Если бы мне не попался в пути этот благородный незнакомец, я не могла бы есть из простой посуды. А эта серебряная чашка с позолотой, можно подумать, что ее сделал Бенвенуто! Мне хочется пить, Джидса.

Наполнив чашку водой, камеристка влила туда несколько капель липарской мальвазии. Графиня отпила два-три глотка, видимо для того, чтобы дотронуться до чашки губами, а вовсе не потому, что ей хотелось пить. Она как бы пыталась отгадать путем этого ласкового прикосновения, действительно ли любовник пошел навстречу потребности в роскоши и великолепии, превращающихся в необходимость, когда человек приучен к ним с детства.

Подали ужин. Графиня ела так же, как все изящные женщины: едва прикасаясь к блюдам, словно колибри, пчелы или бабочки. Рассеянная, озабоченная, Джемма не отрывала взгляда от двери, и, каждый раз как та отворялась, она вздрагивала, глаза ее увлажнялись, и ей становилось трудно дышать; затем она постепенно впала в состояние сладкой истомы, причину которой сама не могла понять. Джидса заметила это и встревожилась.

— Госпоже графине нездоровится?

— Нет, — ответила Джемма слабым голосом. — Но ты не находишь, что от этих благовоний слегка кружится голова?

— Не желает ли госпожа графиня, чтобы я отворила окно?

— Ни в коем случае! Правда, мне кажется, что я вот-вот умру, но мне кажется также, что такая смерть очень приятна. Сними с меня шляпу, она давит мне на голову, мне тяжело в ней.

Джидса повиновалась, и длинные волосы графини волнистыми прядями упали до самой земли.

— Неужели, Джидса, ты не чувствуешь того же, что и я? Что за неведомое блаженство! Словно небесные флюиды струятся по моим жилам, можно подумать, будто я выпила волшебный напиток. Помоги мне встать и добраться до зеркала.

Джидса поддержала графиню и довела до камина. Остановившись перед ним, Джемма облокотилась на каминную доску, опустила голову на руки и взглянула на свое отражение.

— А теперь, — проговорила она, — вели унести все это, раздень меня и оставь одну.

Камеристка повиновалась; лакеи графини убрали со стола, и, когда они вышли, Джидса выполнила вторую часть приказания своей госпожи, которая так и не отошла от зеркала; она лишь томно подняла одну руку, затем другую, чтобы горничная могла завершить свою работу, что та и сделала, пока госпожа пребывала в состоянии, похожем на экстаз; после этого камеристка вышла, оставив графиню одну.

В состоянии, похожем на сомнамбулизм, Джемма машинально приготовилась ко сну, легла в кровать и, облокотившись на изголовье, несколько мгновений не спускала глаз с двери; затем, несмотря на все старания побороть сон, веки ее отяжелели, глаза закрылись, она опустилась на подушку и, глубоко вздохнув, прошептала имя Родольфо.

Проснувшись на следующее утро, Джемма вытянула руку, словно ожидала найти кого-то рядом с собой, но она была одна. Она обвела глазами комнату, затем взгляд остановился на столике возле кровати: на нем лежало незапечатанное письмо; она взяла листок и прочла следующие строки:

Джемма почувствовала, что дрожь пробежала по телу и холодный пот выступил на лбу; она протянула руку к колокольчику, но женский инстинкт подсказал ей, что звать не следует; она собрала все свои силы, соскочила с кровати, подбежала к зеркалу и вскрикнула: голова и брови были начисто выбриты.

Она тотчас же закуталась в шаль, поспешила сесть в карету и велела ехать обратно в Палермо.

По приезде она написала князю Карини, что во искупление грехов духовник приказал ей сбрить волосы и брови и поступить на год в монастырь.