Годы решений - Шпенглер Освальд - Страница 21

Лишь с 1840 года однообразно развивающаяся, пишущая и говорящая демагогия Западной Европы [177] находит лучшее средство для своих целей: лишенную корней массу, сконцентрированную на основе северо-европейского угля, представленную в типе индустриального рабочего. Необходимо наконец-то прояснить один факт, полностью затуманенный в ходе партийно-политической борьбы: социализм породила не «экономическая нищета», в которую «капитализм» загнал «пролетариат», а профессиональная агитация, «целенаправленно» культивировавшая подобное восприятие вещей. Она же перед 1789 годом рисовала совершенно ложный образ обнищавшего крестьянства [178] и лишь потому, что надеялась найти в нем своего безусловного приверженца. Образованная и полуобразованная буржуазия поверила этому и до сих пор продолжает верить. Слово «рабочий» после 1848 года было окружено нимбом святости, и люди нисколько не задумывались о его смысле и границах применения. «Рабочего класса» нет в экономической структуре ни одного народа, ибо что общего имеют шахтер, матрос, подмастерье портного, металлист, официант, банковский служащий, батрак и дворник? Однако именно он становится политической действительностью, атакующей партией, раскалывающей все белые народы на два фронта, один из которых должен кормить армию партийных функционеров, митинговых ораторов, газетных писак и «народных представителей» и своей кровью обеспечивать их частные цели. В этом состоит смысл его существования. Противоположность капитализма и социализма – слова, дать определение которым безуспешно пыталась огромная литература, ибо невозможно дать определение лозунгам – не выведена из какой-либо действительности, но является лишь привлекательной конструкцией. Маркс искусственно внес ее в картину английской тяжелой промышленности, а не вычитал из нее, да и сама эта мысль была возможна лишь потому, что он не учитывал всех людей, занятых в сельском хозяйстве, торговле, транспорте и управлении. Такой образ эпохи имеет настолько мало общего с действительностью и живыми людьми, что даже теоретически Юг был отделен от Севера. Граница проходит где-то на линии Лион—Милан.

Нa романском Юге, где для жизни нужно немного и где мало работают, где нет угля и поэтому нет крупной промышленности, где в соответствии с расой мыслят и чувствуют по-другому, развивались анархические и синдикалистские тенденции, целью которых являлся распад больших народных организмов на безгосударственные, маленькие, самодостаточные группы, на толпы бедуинов ничегонеделанья. Однако на Севере, где суровая зима вынуждает людей к более упорному труду и делает его столь же возможным, как и необходимым, где борьба с голодом с древнейших времен неотделима от борьбы с холодом, из устремленной к крупным организационным формам германской воли к власти возникает система авторитарного коммунизма, конечная цель которого — пролетарская диктатура над всем миром.

И благодаря тому, что в течение XIX века угольные месторождения северных стран способствовали доселе небывалой концентрации людей и национального богатства, демагогия внутри и вне их границ приобрела совершенно иную ударную силу. Высокие заработные платы английских, немецких и американских фабричных рабочих победили низкие заработки сельскохозяйственных рабочих Юга, именно потому, что они вовсе не были «нищенскими». И лишь вследствие подобного «капиталистического» превосходства партийных средств марксизм победил теории Фурье [179] и Прудона. Все они игнорируют крестьянство. Оно не имеет большого значения в качестве орудия классовой борьбы уже потому, что не может в любой момент выйти на улицы, да и его традиции собственности и труда противоречат целям теории, не вписываются в лозунги коммунистической программы. Буржуазия и пролетариат – вот это запоминается, и чем наивнее человек, тем меньше он замечает все то, что остается за пределами схемы.

Любая демагогия создает свою программу для той части нации, какую она рассчитывает мобилизовать в своих целях. В Риме, начиная с Фламиния и до Г. Гракха, это было италийское крестьянство, требовавшее земли для ведения хозяйства. Отсюда раздел галльских областей южнее По, осуществленный первым из них, и требование раздела ager publicus («общественной земли» - лат.), выдвинутое вторым. Но Гракх потерпел неудачу, так как крестьяне, массами прибывшие в Рим для голосования, должны были вернуться домой для сбора урожая. С этого момента демагоги типа Цинны и Катилины рассчитывали на рабов и, прежде всего, — вместо прилежных поденщиков, как это было в греческих городах, начиная с Клеона [180], — на безработную чернь любого происхождения, бродившую по улицам Рима в надежде на еду и развлечения: panem et circenses. И поскольку в течение целого столетия демагоги привлекали на свою сторону массы посредством постоянно увеличивающихся подачек, они разрослись до таких размеров, что после Цезаря представляли постоянную угрозу для правительства мировой империи. Чем низменнее этот сброд, тем легче его использовать. Поэтому большевизм, начиная с Парижской коммуны 1871 года, пытается влиять не столько на обученного прилежного и трезвого рабочего, который думает о своей профессии и своей семье, сколько на избегающее работы отребье больших городов, в любой момент готовое грабить и убивать. Поэтому в Германии с 1918 года и до периода наивысшей безработицы правящие профсоюзные партии даже не решались провести законодательное различие между безработными и бездельниками. Тогда наряду с поддержкой мнимых безработных существовала нехватка рабочих рук, прежде всего в сельской местности, и никто не пытался всерьез с ней бороться. Тысячи злоупотребляли больничными кассами для того, чтобы отлынивать от работы. Безработица в ее истоках буквально взращивалась марксизмом.

Понятие пролетария исключает радость труда. Рабочий, который что-то умеет и гордится этим, не считает себя пролетарием. Он мешает революционному движению. Чтобы привлечь к нему рабочего, его нужно пролетаризировать, деморализовать. Это и есть собственно большевизм, в котором революция достигает пика своею развития, но вовсе не своего завершения.

То, что большевизм воспринимается как русское явление, угрожающее захватить Западную Европу, показывает поверхностность мышления всего «белого» мира. На самом деле он возник в Западной Европе — причем с логической необходимостью — как последняя фаза либеральной демократии 1770 года и как последний триумф политического рационализма, то есть самонадеянной попытки решить задачи живой истории при помощи систем и идеалов, написанных на бумаге. После июньских битв 1848 [181] года его первым крупным проявлением стала Парижская коммуна 1871 года, которая была близка к тому, чтобы завоевать всю Францию [182]. Только армия не позволила ему восторжествовать, да еще немецкая политика, морально поддержавшая эту армию. Тогда, а не в России 1917 года, в условиях оккупированной столицы возникли рабочие и солдатские советы, которые Маркс, слабо разбиравшийся в практических вопросах, рекомендовал в качестве возможной формы коммунистического правления. Тогда впервые произошли массовые убийства врагов, которые стоили Франции больше жертв, чем вся война с Германией. В действительности, тогда господствовал не рабочий класс, а избегавшие работы подонки, дезертиры, преступники и сутенеры, литераторы и журналисты, среди которых было как всегда много иностранцев — поляков, евреев, итальянцев и даже немцев. Но то была специфически французская форма революции. О Марксе не было и речи, тем более о Прудоне, Фурье и якобинцах 1792 года. Простое объединение больших городов, то есть самых низших их слоев, должно было подавить и покорить сельскую округу и маленькие города — типичная для романского анархизма мысль. Нечто аналогичное пытался сделать в 1411 году мясник Кабош [183] при помощи по-военному организованной черни Парижа. В Петербурге 1917 года была представлена лишь копия в исполнении «западной» черни. Но «азиатская» сторона русской революции тогда еще практически не проявилась, ей и сегодня не удается преодолеть западно-коммунистические формы советского правления. Она нашла свое первое выражение в восстании Пугачева 1772 — 1775 годов [184], охватившем всю Верхнюю Волгу и некоторое время угрожавшем Москве, а вместе с ней и царизму. Религиозно настроенные крестьяне [185], среди которых были целые казацкие роды, убивали всех попадавших им в руки представителей петровской, «по-европейски» оформленной России: офицеров, чиновников и, прежде всего, дворян нового типа. Сегодня их потомки с удовольствием сделали бы то же самое с представителями советской бюрократии или сделают это, возможно, в будущем. Москва наших дней еще менее способна защитить себя от ненависти к режиму, думающему в чужих категориях. Это очень давняя ненависть, восходящая к восстаниям стрельцов против Петра I. Западные демократы и социалисты по характеру своего мышления не могут разделять эту ненависть. Здесь выявляется противоположность между действительным большевизмом, высиживаемым в подполье всех «белых» народов и включающем в себя саму демократию и социализм, и ненавистью всего цветного населения мира против белой цивилизации как целого, включая ее революционные течения.