Оскар и Розовая дама - Шмитт Эрик-Эмманюэль - Страница 6

Когда я проснулся, мы смогли все обсудить.

— Итак, Оскар, у вас с Пегги это серьезно?

— Железно, Бабушка Роза. Просто супер, я счастлив. Этой ночью мы поженились.

— Поженились?

— Да. Сделали все, что положено делать мужчине и женщине после свадьбы.

— Ах вот как?

— За кого вы меня принимаете? Мне — который час? — мне уже двадцать, я строю свою жизнь так, как я это понимаю.

— Ну конечно.

— И потом, представляете, то, что прежде, в юности, мне казалось отвратительным — поцелуи и прочие нежности, — так вот, в конце концов я вошел во вкус. Правда смешно, как все меняется?

— Оскар, я просто восхищаюсь тобой. Ты здорово продвинулся.

— Мы не стали проделывать лишь одну штуку — целоваться, касаясь языками. Пегги Блю боялась, что от этого бывают дети. Что вы думаете об этом?

— Думаю, она права.

— Вот как? Что, если поцеловался в губы, то можно заиметь детей? Тогда у нас с Китаянкой будут дети.

— Успокойся, Оскар, это все же маловероятно. Почти невероятно.

Похоже, Бабушка Роза была уверена в своих словах, и это меня немножко успокоило, потому как — я говорю об этом тебе, и только тебе, Бог, — наши с Пегги языки раз, ну, два, ну ладно, больше, соприкоснулись.

Я чуток поспал. Мы с Бабушкой Розой вместе пообедали, и я почувствовал себя лучше.

— С ума сойти, какой я был усталый нынче утром.

— Это нормально, в двадцать — двадцать пять лет гуляют по ночам, устраивают вечеринки, ведут разгульную жизнь и при этом совсем не берегут силы. За это приходится платить. Слушай, пойдем повидаем Бога.

— А, и правда, у вас есть его адрес?

— Думаю, мы найдем его в часовне.

Бабушка Роза одела меня как на Северный полюс, обхватила за плечи и проводила в часовню, стоящую в глубине больничного парка, за замерзшими лужайками, но чего это я пытаюсь объяснить тебе, где она расположена, ведь это твои места.

При виде твоей статуи я остолбенел, я наконец увидел, в каком ты состоянии, почти совсем голый, тощий, на этом кресте, повсюду раны, на лбу кровь от шипов, голова бессильно поникла. Это заставило меня задуматься о себе. Во мне поднялся протест. Если бы я был Богом, как ты, то не позволил бы проделать с собой такое.

— Бабушка Роза, если серьезно: вы занимались борьбой, вы были великой чемпионкой, не можете же вы верить в это!

— Почему, Оскар? Ты что, доверял бы Богу больше, если бы увидел культуриста со свиной отбивной, с рельефными мускулами, лоснящейся кожей, с короткой стрижкой и в кокетливых плавках?

— Ну…

— Поразмысли, Оскар. Кто тебе ближе: Бог, который ничего не испытал, или страдающий Бог?

— Конечно страдающий. Но если бы я был он, если бы я был Богом, если бы у меня были такие возможности, как у него, то постарался бы избежать страданий.

— Никто не может избежать страданий. Ни Бог, ни ты. Ни твои родители, ни я.

— Ладно. Согласен. Но зачем страдать?

— Именно. Страдание страданию рознь. Посмотри внимательно на его лицо. Вглядись. Разве у него страдающий вид?

— Нет. Надо же, ему вроде не больно.

— Ну да. Надо различать два вида мучений, малыш Оскар, — физическое страдание и страдание моральное. Физическое страдание — это испытание. Моральное страдание — это выбор.

— Не понимаю.

— Если тебе в ноги или в запястья вбивают гвозди, тебе не остается ничего иного, кроме как испытывать боль. Ты терпишь. Напротив, при мысли о смерти ты не обязан испытывать боль. Ты не знаешь, что это такое. Таким образом, это зависит от тебя.

— И вы, вы сами знакомы с такими людьми, которых радует мысль о смерти?

— Да, знакома. Моя мать была такой. На смертном одре на ее устах появилась улыбка, она предвкушала, она выказывала нетерпение, она жаждала, чтобы ей открылось то, что должно произойти.

У меня больше не было аргументов. Поскольку меня интересовало, что дальше, я позволил себе слегка обдумать услышанное.

— Но люди по большей части лишены любопытства, — заговорила Бабушка Роза — Они вцепляются в свою оболочку, будто вошь в лысину. Возьмем, к примеру, Сливовую Запеканку, мою ирландскую соперницу, натощак, в трико — сто пятьдесят кило, это перед тем, как выпить пива. Она всегда говорила мне: «Прости, но я не собираюсь умирать, нет на это моего согласия, я на это не подписывалась». Она ошибалась. Ведь никто не заверял ее, что жизнь должна быть вечной, никто! Но она упорно верила в это, бунтовала, противилась самой мысли о неизбежности ухода, бесилась, впала в депрессию, она похудела, оставила борьбу, при этом она весила всего тридцать пять кило, можно сказать, рыбий скелет, — и сломалась. Понимаешь, она умерла, как все на свете, но мысль о смерти исковеркала ей жизнь.

— Сливовая Запеканка была глупа, да, Бабушка Роза?

— Как деревенская кулебяка. Но такое совсем не редкость. Это довольно часто встречается.

Здесь я поддакнул, с этим я был вполне согласен.

— Люди опасаются смерти, потому что страшатся неведомого. Но неведомое — что это на самом деле? Оскар, я предлагаю тебе не бояться, а верить. Посмотри на лицо распятого Бога: он терпит физическую муку, но не испытывает моральных мучений, так как у него есть вера. Он повторяет себе: это причиняет мне боль, но оно не может быть болью. Вот оно! В этом-то и есть благо веры. Это я и хотела показать тебе.

— О'кей. Бабушка Роза, если меня одолеет страх, я постараюсь пробудить в себе веру.

Она обняла меня. Вообще-то, Бог, мне было хорошо в этой пустой церкви рядом с тобой, таким умиротворенным.

По возвращении в палату я долго спал. Я сплю все дольше и дольше. Будто изголодался по сну. Проснувшись, я сказал Бабушке Розе:

— По правде сказать, я не боюсь неведомого. Меня мучает, что предстоит потерять тех, кого знал.

— Я согласна с тобой, Оскар. А не позвать ли Пегги Блю выпить с нами чайку?

И Пегги Блю пила с нами чай, они с Бабушкой Розой отлично поладили, нас здорово позабавил рассказ Бабушки Розы о ее схватке с сестрами Жиклетт, это три сестры-близняшки, которые пытались сойти за одну. После каждого раунда одна из сестер, напрыгавшись и измотав соперницу, выскакивала с ринга под тем предлогом, что ей нужно пописать, мчалась в туалет, а ее сестра, находившаяся в отличной форме, возвращалась, чтобы возобновить бой. И так далее. Все верили в то, что существует лишь одна неутомимая прыгунья Жиклетт. Бабушке Розе удалось раскрыть этот подвох, она закрыла двух дублерш в кабинках туалета и выбросила ключ в окно; ну а с той, что осталась, ей удалось довести схватку до конца. Коварная это штука, борьба, да и спорт вообще.

Потом Бабушка Роза уехала. Медсестры надзирали за мной и Пегги Блю, будто мы петарды, которые вот-вот взорвутся. Черт, мне как-никак стукнуло тридцать! Пегги Блю поклялась, что этой ночью она при первой возможности присоединится ко мне; в свою очередь я поклялся ей, что на сей раз не буду пускать в ход язык.

Это правда, мало завести детей, надо еще, чтобы хватило времени их вырастить.

Ну вот, Бог. Не знаю, о чем просить тебя сегодня, потому что это был прекрасный день. Да, сделай как-нибудь, чтобы завтра операция Пегги Блю прошла хорошо. Не так, как моя, если тебе понятно, что я имею в виду.

До завтра. Целую,

Оскар

P. S. Операции, вроде, не относятся к духовным вещам, может, этого и не водится в твоей кладовой. Тогда сделай как-нибудь, чтобы, каков бы ни был результат операции, Пегги Блю восприняла его как благо. Рассчитываю на тебя.

Дорогой Бог!

Сегодня оперировали Пегги. Я провел десять ужасных лет. Тридцать с хвостиком — это тяжело, это возраст забот и ответственности.

В сущности, Пегги никак не могла присоединиться ко мне этой ночью, потому что мадам Дюкрю, дежурная медсестра, оставалась в палате, чтобы приготовить ее к анестезии. Пегги положили на носилки в восемь часов. У меня сжалось сердце при виде того, как ее провозят на каталке, она была такая маленькая и худая, что ее едва можно было различить под изумрудно-зелеными простынями.