Евангелие от Пилата - Шмитт Эрик-Эмманюэль - Страница 28

— Привет, Пилат, день будет хорошим!

Обычно ворчливый Кратериос обращался к нам с широкой улыбкой. Он откинул свои шкуры и мешок и нежился под желто-соломенным утренним солнцем.

Мне не привиделось: Кратериос яростно надраивал свое гигантское копье, лежа посреди двора Антониевой башни. Наше присутствие и наши пораженные лица никак не подействовали на него: его мозолистая кисть быстро двигалась взад и вперед.

— Думаю, останусь на некоторое время в Иерусалиме, — без всякого смущения продолжил Кратериос. — Вчера я разговаривал с твоей супругой Клавдией Прокулой. Эта женщина стоит дороже, чем все ее драгоценности. Она мне разъяснила эту еврейскую религию, и, честное слово, к своему величайшему удивлению, я нашел ее любопытной. Даже удивительной. Знаешь ли ты, что из всех известных мне религий только она сближается с философией! Как и у наших греческих учителей, в ней говорится об одном Боге, единственном, уникальном Боге.

Кратериос рассуждал неторопливо, серьезно, словно его рука и не занималась непристойным делом. Но я не мог воспринять его слов, потому что мне казалась невозможной такая независимость головы от его детородных органов. Я не понимал его рассуждений.

Я указал пальцем на его быстро двигающуюся руку и едва слышным голосом спросил:

— Послушай, Кратериос, ты занят… философскими упражнениями?

— Если точнее, терапевтическими. Терапевтическими и нравственными! Терапевтическими потому, что, когда тело переполнено семенной жидкостью, по совету Гиппократа, следует помочь природе кистью руки и изгнать жидкость. Нравственным потому, что дорожу своей свободой думать и действовать и не хочу быть рабом плотских желаний. Если не опустошать зверя каждый день утром, жидкость ударит в голову, я сойду с ума и примусь делать глупости.

— Интересно знать, что может быть для тебя глупостью.

— Я становлюсь сентиментальным! Я привязываюсь к первой идущей мимо девушке, широкобедрой и крепконогой, я тащу ее кувшин с водой, ее провизию, я рассказываю шутливые истории, говорю комплименты, пыжусь, даже начинаю давать обещания… Напротив, ничего такого не происходит, если я облегчаю себя при пробуждении. Советую тебе, Пилат, воспользоваться моим методом. Разве я тебе уже не советовал этого когда-то?

Я молча продолжал смотреть на Кратериоса. Неужели он напоминал о служанке? Мне казалось, что трудолюбивая рука преуспела в своих усилиях и облегчение должно было вот-вот наступить.

— Люди считают меня эротоманом, сладострастцем, — сказал он, ускоряя движение руки, — тогда как я презираю тело, презираю любовные игры, просто хочу… освободиться… м-м-м… от этой пакости… А-а-а!

Утренняя гимнастика Кратериоса завершилась. Он вытерся своими звериными шкурами.

— На чем мы остановились? Ах да, Пилат, эти евреи создали религию, которая не лишена интереса. Как я уже говорил, они проповедуют веру в единого Бога, что мне кажется чистым воплощением разума. По этому пути размышлений шли все мудрецы от Анаксагора до Платона. Если Бог есть, то он един. Единственный мыслимый Бог есть бог-одиночка, абсолют, исток, очаг Единения, смысл проявления множества. Не кажется ли тебе удивительным, что их мифы спонтанно излагают ту же теорию, что и крупнейшие философы Греции? Какое удивительное совпадение! Мыслители своими логическими построениями постепенно пришли к монотеизму. А евреев посетило озарение в самом начале их истории! Более того, как говорит Клавдия Прокула — исключительная женщина, Пилат, и надеюсь, ты отдаешь себе в этом отчет, — евреи утверждают, что золотой век не позади, а впереди. Представляешь? В то время как все религии, даже философии, исповедуют в основном ностальгические воспоминания, глядят в прошлое, когда был сотворен мир, евреи идут вперед, развиваются! Они поместили счастье в будущее, они ждут его, они на него надеются, словно история является не окружностью, циклом, а движением вперед, стрелой, устремленной к цели… Вчера Клавдия Прокула сказала мне, что так написано в их книгах. Кстати, эта удивительная женщина поднялась намного выше своего аристократического статуса. Даже не уверен, что ты достоин подобной супруги.

В этом я был полностью согласен с Кратериосом. Я никогда не понимал, почему Клавдия Прокула выбрала меня среди двадцати претендентов, более богатых, более образованных, осененных большей славой.

— Твоя жена обладает исключительно редким даром для женщины — независимостью. У нее собственные вкусы, собственные мысли, собственные суждения. Она свободна в своих поступках. Она даже не представляет, что статус замужней женщины может ограничить ее свободу. Пилат, она покинет тебя, если ты ее разочаруешь. Она остается рядом с тобой, потому что любит тебя, но каждое утро проверяет, любит ли она еще тебя. Она настолько свободна, что жалеет мужчин. Да-да, она испытывает сострадание к самцам, которые под давлением возложенных на них обязанностей вынуждены подчиняться смешным социальным и политическим интересам. Кстати, она мне говорила об одном местном философе, некоем Иешуа, который исповедовал доктрину, показавшуюся мне очень близкой к доктрине нашего великого Диогена. Простая жизнь, умеренность, презрение к сильным мира сего, равноправие женщины, уважение к мужчинам, которые оказались достойными звания мужчины… Мне надо побольше разузнать об этом мудреце.

— Ну что ж, разузнавай. Но доставь мне удовольствие, Кратериос: постарайся избегать публичных упражнений в терапевтических и нравственных целях. В противовес тому, во что ты, кажется, веришь, евреи не испытывают уважения к философии, как греки, а также не проявляют любопытства к невероятному, как римляне. Они уважают только свой Закон. Они очень благочестивы и очень сурово наказывают… за публичное проявление сексуальных желаний. Ты рискуешь быть забитым камнями до смерти до того, как я успею вмешаться.

Кратериос пожал плечами и направился в кухню, чтобы поживиться какими-нибудь объедками.

Явился гонец от Иродиады, сообщивший о том, что тетрарх Ирод заболел.

Хитрость была грубой и недопустимой. Ирод любыми средствами пытался выиграть время. Он упорствовал в своем желании отравить души людей ложными слухами, он хотел добиться восстания в Палестине. Я должен был немедленно принять необходимые меры.

В сопровождении двух когорт я поскакал в малый дворец. Расставил своих людей вокруг здания и приказал открыть двери.

Хуза, управляющий, бросился ко мне и пал на колени:

— Ирод, господин, очень плохо себя чувствует.

Я с презрением слушал его восточные речи, насыщенные стенаниями и всхлипываниями. Я переступил через Хузу, сам открыл двери и дошел до зала пиршеств.

Ирод лежал на огромной постели словно мертвец. Я приблизился к этому лису, который, несомненно, притворялся погруженным в глубокий сон, чтобы избежать разговора. Я наклонился над толстым лицом, на котором пот обратил притирания и пудру в комки. Корка косметики растрескалась, обнажив старую морщинистую кожу.

Я призвал своего врача Сертория. Он склонился над ровно дышащим Иродом.

— Спит, — сообщил он.

— Разбуди его.

Серторий вонзил в руку Ирода иглу. Тело тетрарха не шелохнулось, даже крылья носа не вздрогнули на безмятежном лице.

Из глубины комнаты донесся резкий голос:

— Он не спит. Иначе он бы храпел.

Царица Иродиада стояла между двух монументальных светильников. Тело ее было затянуто в парадные одежды, на лице виднелись следы пудры. Слишком упорно отрицая время, она лишь ускорила его бег.

Парик и румяна обратили лицо красивой сорокалетней женщины в маску без возраста. Покачивая бедрами, она приблизилась ко мне. Походка у нее была вызывающей.

— Он не умер, но потерял сознание и спит сном, из которого его нельзя вырвать. Он ничего не слышит.

— Это опасно?

— Надеюсь. Я вышла замуж за эту вонючую свинью только ради того, чтобы поскорее стать вдовой. И он знает об этом. Так ведь, Ирод? Я же тебя ненавижу и жду не дождусь, когда сгниет твоя старая шкура.

Ирод, распластанный словно устрица, даже не шевельнул веками.