Евангелие от Пилата - Шмитт Эрик-Эмманюэль - Страница 21

Я был счастлив представить Кратериоса своим гостям. Когда я объяснил им, что он был философом-киником, учеником Диогена, лица немного разгладились. Я сказал, что наш отец, не зная, кто такие философы-киники, но, оценив низкую плату за услуги — только стол, — доверил Кратериосу на несколько месяцев наше воспитание, хотя вскоре выгнал его, поливая площадной бранью.

Кратериос заворчал от удовольствия, вспомнив былое.

— Я больше всего горжусь тем, что все родители, бравшие меня на службу, выгоняли меня. Это свидетельствует о том, что я преуспевал в воспитании детей, превращая их в свободных людей, не знающих, что такое предрассудки.

— Ты хочешь есть?

— Думаешь, я бы заявился сюда, не будь я голоден?

Клавдия развеселилась при виде этого разъяренного Сократа: она угадывала доброту даже под коркой грязи и под шипами.

— Принесите ему еды, — потребовала она. — Ничего вареного. Сырые овощи и сырое мясо.

Филокайрос, афинский историк, который, как многие из его сограждан, терпеть не мог поклонения наглым сторонникам Диогена, остановил слуг движением руки и протянул Кратериосу чашу с объедками:

— Поскольку киники считают собак идеальными существами, вполне хватит костей, чтобы насытить его.

И бросил чашу к ногам Кратериоса.

Кратериос окинул взглядом историка с ног до головы.

Я ожидал взрыва негодования. Вместо этого Кратериос спокойно подошел к историку и прошептал:

— Он прав.

Он присел на корточки, обнюхал кости, покрутил задом в знак удовольствия. Потом выпрямился, порылся в лохмотьях и извлек свой детородный член.

— Как я сразу не сообразил?

И с невиданным спокойствием принялся поливать историка мочой.

Время словно застыло.

Все, онемев, слушали журчание нескончаемого потока, заливавшего тунику, живот и ноги окаменевшего гостя. Кратериос изливал мощную струю, только лицо светлело по мере того, как опорожнялся его мочевой пузырь.

Закончив, он стряхнул последние капли, спрятал член и повернулся спиной к историку:

— Ты обошелся со мной как с собакой: я повел себя как собака.

Потом улегся на соседнюю кушетку и руками схватил пищу с блюда, которое поставили перед ним перепуганные слуги.

Клавдия едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться, но сумела взять себя в руки. Она знаком показала мне, что уводит Филокайроса во внутренние покои. Бледный историк, похоже, лишился дара речи.

Я подумал о тебе, дорогой мой брат, о том, как мы поражались манерам Кратериоса, которые казались нам эксцентричными, пока до нас не доходил их смысл. Так яростно и недвусмысленно он давал нам уроки жизни.

Кратериос ел и рыгал, рассказывая о последнем путешествии:

— Этот глупец Сульпиций выгнал меня, как александрийского грязнулю. У нас с первой встречи были нелады. Когда я увидел, как он появился на главной улице, накрашенный, как последняя блудница, возлежащий на позолоченных носилках, которые несли восемь рабов, я воскликнул: «Это не та клетка, которая подходит этому зверю!» Он вызвал меня к себе во дворец. Я ожидал, что он бросит меня в темницу, но ему, по-видимому, уже рассказали обо мне, повеселили анекдотами о моих вызывающих выпадах против других тиранов, и он сменил гнев на милость, проявил любезность, принялся ломать комедию великого благородного либерала, который все понимает и все прощает. Он взял меня под ручку и, сложив губы сердечком — уточняю, фиолетовые губы, ибо он красит их фиолетовой краской, — потащил осматривать свой новый дворец, хвастаясь бассейнами, мрамором, позолотой. Я следовал за ним, и мне даже удавалось молчать. А он говорил и восхищался за двоих. Что я сказал? За десятерых! И вдруг этот выскочка показал мне синие изразцы. А я как раз в этот момент начал прочищать глотку. Мерзавец воскликнул: «Не плюй на пол, здесь чистый пол!» Тогда я плюнул ему в морду и добавил: «Простите, это — единственное грязное место, которое я вижу!» Глупец запретил мне появляться в Александрии.

Мы от души рассмеялись.

— Легко отделался, Кратериос, — сказал я. — Любого другого он казнил бы на месте.

— Ни один сильный мира сего никогда не отважится убить меня, ибо станет посмешищем. Собственную совесть нельзя убить. Слепень жалит и улетает, пока его не успели прихлопнуть. Но хватит говорить обо мне, полагаю, я прервал интересную дискуссию. На чем вы остановились?

Вернулась Клавдия, сообщила, что историк предпочел вернуться домой, и повернулась к красавцу Фавию.

— Мой двоюродный брат Фавий, который живет в спокойствии, пользуясь своей репутацией распутника, должен объяснить нам, почему предпринял путешествие в наши края. Давай, Фавий, не заставляй нас долго ждать.

Фавий огляделся, делая вид, что охвачен сомнениями, а на самом деле, чтобы удостовериться во всеобщем внимании.

— Ну что ж, правда такова. Если я прибыл из Египта и сегодня путешествую по Иудее, а вскоре отправлюсь в Вавилон, то… только по воле оракулов!

— Оракулов?

Вокруг стола воцарилась напряженная тишина.

— Действительно, — продолжил Фавий, — мне всегда были любопытны прорицатели, пифии, предсказатели, волхвы. Словом, я интересуюсь будущим и его науками.

— Идиотская мысль! — воскликнул Кратериос. — Вместо того чтобы волноваться по поводу того, что случится завтра, людям было бы полезнее спросить себя, чем они займутся сегодня.

— Ты, несомненно, прав, Кратериос, но люди сотворены именно так: когда они идут, то смотрят вперед. Они не смотрят под ноги. Короче говоря, я опросил самых разных прорицателей, и, к моему величайшему удивлению, их предсказания впервые совпали. Мир движется к новой эре. Мы вступили на качели. Мир меняется.

Он оглядел присутствующих, пораженных его словами.

— В данный момент одна эпоха сменяет другую. Все астрологи подтверждают это, будь то александрийцы, халдеи или римляне.

— Что ты хочешь сказать?

— Появится новый царь. Молодой человек, который станет властителем мира. И царство его распространится на всю землю.

— И где он явится миру?

— Здесь. В этом все предсказания совпадают. Этот человек объявится в Азии. Некоторые оракулы называют Палестину, другие — Ассирию. Во всяком случае, он появится к востоку от нашего моря.

Гости удивленно переглянулись.

— Есть ли другие знаки? — спросил я.

— Да. Этот человек рожден под знаком Рыб.

Я видел, как по лицу Клавдии пробежали едва заметные судороги, словно под ее кожей ожили крохотные ящерицы. Глаза ее расширились и потемнели. Я чувствовал, что ее гложут тысячи мыслей. Я знаю, моя жена чувствительна и открыта для иррационального. Я видел, что Фавий зародил в ней сильное волнение. И, опасаясь его дальнейших слов, поспешил закончить разговор.

— Есть лишь одна империя, Римская империя. И есть лишь один великий царь, Тиберий. Тиберий властвует надо всеми.

Фавий презрительно хихикнул:

— Прежде всего, Тиберий не родился под знаком Рыб. Кроме того, мы знаем, что он управляет миром только потому, что власть досталась ему в наследство, а маразм и разврат, воцарившиеся в Риме, не относятся к лучшим военным или политическим достоинствам. И последнее, Тиберий слишком стар.

— Прости?

— Да. Я собрал самые точные предсказания астрологов и сделал заключение, что человек, который изменит судьбы человечества, родился в момент нахождения Сатурна и Юпитера в созвездии Рыб. И я смог рассчитать год рождения этого царя.

— То есть?

— Он родился в 750 году.

— Как и я! — воскликнул я, надеясь позабавить гостей.

— Как ты, Пилат. И как тебе, ему сегодня должно быть тридцать три года.

Внезапный грохот заставил нас вздрогнуть: Клавдия уронила кубок. Она что-то пробормотала.

— Супруга моя испугалась, — сказал я в ее оправдание. — Она на мгновение подумала, что это могу быть я.

— Нет, Пилат, я подумала о чем-то более ужасном…

Но она не закончила фразу. Она позвала слуг, чтобы промокнуть лужу вина на ковре.

Фавий повернулся к гостям и внимательно вгляделся в их лица.