Евангелие от Пилата - Шмитт Эрик-Эмманюэль - Страница 16

В голове мелькнула мысль: я не представляю правосудие на земле Иудеи, а представляю Рим. И в то же время я подумал: если Рим не осуществляет правосудие на своих землях, то почему я избрал Рим своим повелителем?

Я обернулся и бросил последний взгляд на двух пленников, а потом вернулся в крепость. И там внезапно меня озарило, что изменило судьбы этих двух людей, бросив одного на крест, а второго избавив от смерти. Я осознал свое заблуждение. Я увидел то, что увидела толпа и чего я не мог в то мгновение увидеть: Варавва был красив, а Иешуа — уродлив.

Клавдия ждала меня в спальне. Я поглядел на высокую римлянку в светлых одеждах, на ее изящные руки, унизанные тяжелыми браслетами, на аристократку, чья кожа имела розово-белый цвет вьюнка и у ног которой лежали все семь холмов Рима: она в отчаянии кусала пальцы, жалея галилейского грязнулю! Она с презрением смотрела из окна на толпу, черты ее лица были напряжены, губы пунцовели от гнева. Она не могла свыкнуться с несправедливостью.

— Мы проиграли, Клавдия.

Она медленно кивнула. Я ждал ее протестов, но она, похоже, смирилась с неизбежностью.

— Ты не мог ничего сделать, Пилат. Он нам не помог.

— Кто?

— Иешуа. Он своим поведением призывал к себе смерть. Он хотел умереть.

Быть может, она была права… Ни перед священниками, ни передо мной, ни перед толпой он не сделал ни единого жеста, который помог бы ему добиться милосердия. Его замкнутость, его отказ от патетики, его ясные ответы постоянно и неуклонно подталкивали его к смерти.

— Нам остается только ждать, — обронила в заключение Клавдия.

Я с непониманием поглядел на нее:

— Чего ждать, Клавдия? Через несколько часов он умрет.

— Нам остается понять, что он хотел сказать нам своей смертью.

Я люблю Клавдию, но я уже терял терпение, которое может себе позволить умный мужчина, сталкиваясь с умной женщиной. Клавдия относилась к существам, для которых все является знаком судьбы — падение листа, полет птицы, направление ветра, форма облака, глаза кошки или молчание ребенка. Как и оракулы, женщины стремятся наделить разумом все, пытаются прочесть мир предметов и вещей, как пергамент. Они не смотрят, они разгадывают. Для них все имеет смысл. Если послание не ясно, значит, оно сокрыто. Нет никаких лакун, нет ничего незначащего. Мир раз и навсегда покрыт густым покровом. Мне хотелось возразить ей, что смерть есть всего-навсего смерть, что своей смертью нельзя подать какой-либо знак. Смерть принимают, и Клавдии никогда не уловить иного смысла в смерти своего колдуна, кроме прекращения жизни. Но в самый последний момент я сдержался. Быть может, чтобы избежать лишних страданий, Клавдия творила мир, где все, даже самое худшее, о чем-то ей говорило.

И я, как всегда, сделал понимающее лицо, словно взвешивал слова Клавдии на вес золота, и вернулся к своим центурионам, чтобы отдать распоряжения о казни.

Через несколько часов Иешуа умер, а Варавву освободили.

— Тело исчезло!

Теперь ты лучше понимаешь мое удивление, когда центурион Бурр сообщил мне странную новость. Колдун продолжал свои фокусы! Клавдия могла торжествовать.

В сопровождении когорты я немедленно отправился на кладбище, расположенное неподалеку от дворца, чтобы быстрее докопаться до истины, которая еще могла витать в воздухе.

Десяток евреев, мужчин и женщин, стояли вокруг гроба. Наше появление заставило их скрыться в цветущих кустах. Перед разверстой пещерой остались лишь два стража.

По их одеждам я определил, что они принадлежали к охране Кайафы, первосвященника Храма, того самого, кто проявлял наибольшее рвение в желании осудить и лишить Иешуа жизни.

— Что они здесь делают?

Центурион объяснил мне, что Кайафа еще с вечера поставил их сторожить гроб, опасаясь, что тело похитят и превратят в объект культа.

— И что же вы видели?

Стражи стояли с закрытыми глазами и ничего не отвечали. Две головы идолов с грубыми чертами, словно их наскоро вылепил из глины неумелый гончар, пользовавшийся только пальцами, не обронили ни слова. Их губы дрожали, но они молчали, опустив плечи и замкнувшись в своем безмолвии.

— Я наказал их кнутом, Пилат, но они уверяют, что ночью ничего не видели.

— Невозможно!

Я приблизился к могиле, склепу, обычному в этих местах. Ты таких никогда не видел. В Палестине не роют могил в земле, здесь долбят скалу, образуя нечто вроде грота. Потом пещеру заваливают огромным круглым камнем, служащим дверью.

Камень откатили в сторону, заблокировали жердью, наполовину открыв вход в склеп.

— Почему его вновь открыли?

— Утром женщины хотели возложить душистые травы, смирну и алоэ, в качестве подношения усопшему.

— А кто открыл вход?

— Женщины, оба стража, и поскольку они не справлялись с весом камня, я присоединился к ним во время обхода, — ответил центурион. — Таким образом мы обнаружили, что могила пуста.

Я заглянул в темный грот.

Я никак не мог поверить в эту историю с исчезновением тела. Если требовалось столько сил, чтобы откатить в сторону камень утром, как колдун смог это сделать в одиночку и к тому же ночью?… Нет, мысль была абсурдной.

Я вошел в склеп. Я сделал это почти невольно. И удивился сам себе. Зачем врываться в мир мертвых? Неужели я перешел опасную черту?

Крохотная передняя камера, потом коридор, ведущий в более просторное помещение, где в скале были вырублены три ложа. И все они были пусты. На одном из них лежали бинты, мази и погребальное полотно — простыня очень хорошего качества. На нем я заметил бурые пятна, вероятно, это кровь, капавшая из ран колдуна. Погребальное полотно было аккуратно сложено и лежало на краю ложа.

Полный абсурд. Как и исчезновение трупа, это сложенное с аккуратностью погребальное полотно со сгустками крови бросало вызов здравому смыслу. Кто снял его с тела? И кому в голову пришла эта странная мысль — сложить погребальное полотно в форме правильной геометрической фигуры? Что за неведомый маньяк орудовал в могиле? Неужели сам колдун был настолько аккуратен, что, придя в себя, инстинктивно…

Я держал ткань и теребил ее пальцами, словно это могло мне помочь найти решение. Мысли мои путались. Меня охватило какое-то отупение. Я уселся на ложе. И представил себя на нем мертвым, запертым в скале на веки вечные, без света — только тонкий лучик солнечного света из отверстия, где камни плохо прилегают друг к другу. Я представил себе, что превратился в Иешуа, в высокого худого Иешуа, отдыхающего здесь после мук на кресте.

Мои легкие заливал расплавленный свинец. Плечи и грудь под неимоверной тяжестью истончались, расплющивались. Мне хотелось лечь и вытянуться. Из меня словно высосали все силы. Затмение рассудка, то ли наслаждение, то ли недомогание, парализовало мои ноги и волю.

И вдруг я понял, что происходит. Я увидел в углу огромную кучу ароматных растений, смесь смирны и алоэ, которую положили здесь, чтобы очистить затхлый мертвенный воздух, и которая сейчас вливала в мои легкие, легкие живого человека, смертельную отраву…

Я напряжением воли заставил себя выбраться из могилы, вылетев из нее, как стрела. Резкий солнечный свет был спасительной пощечиной.

Я глянул на сад, на вишни, усеянные цветами, на ярко-зеленые весенние листья, и здесь, в мире, насыщенном запахами, наполненном красками и трелями птиц, вдруг засомневался, что смерть существует.

Я подошел к лошади и, прежде чем уехать, в последний раз посмотрел на стражников. Они с тупым видом рассматривали свои ноги.

Понимание пришло в мгновение ока: по их расширенным зрачкам я понял, что они были одурманены. Я заметил два бурдюка, валявшихся неподалеку в траве. Они были подозрительно пусты. Достаточно было понюхать горлышко, чтобы без труда ощутить запах снотворного, едва заглушенного резким и терпким ароматом плохого палестинского вина. Теперь я понял, как все произошло: стражу опоили и усыпили. Поэтому они не могли ни видеть, ни слышать орду воров, которые откатили камень, похитили труп и вновь закрыли могилу. Представление отменно подготовили: люди, даже самые наивные, должны были обязательно поверить в сверхъестественные способности колдуна. Я вернулся в крепость и принял необходимые меры: следовало отловить похитителей и отыскать тело Иешуа.