История любовная - Шмелев Иван Сергеевич - Страница 25

– Ах, Паша… – только и сказал я, вздохнув.

– А тетка его хвалит. Нестреботельный он… обходчивый. Сама не верит! Может, ты с баринком чего имеешь! Это ей Гришка все… Не верит мне! А тебе, говорит, какая печаль… – говорит, – тебе веселей, с баринком-то, лучше! Может, лучше кого найдешь, не обсевок в поле… А что, всамделе… все говорят, что хорошенькая!…

Она повернулась ко мне лицом, веселая и смущенная, и посмотрела из-под бровей.

– Теперь… не сердитесь?…

Я… – я не знал, что делать, – быстро поднял подснежники и обцеловал их со всех сторон.

– Вот, Паша! – сказал я страстно и поставил цветы в стакан.

А она была уже около, робко заглядывала в глаза. Я взял ее за руку и прошептал чуть слышно:

– Паша…

Она не отнимала. Смотрела стыдливо, с любопытством.

– Ты… не выходишь за него… Паша? Она откачнула головой – нет.

– Тетка ему сказала… пусть еще погуляю… Ах, как хочу гулять! – сказала она восторженно.

– Паша… – прошептал я, покачивая ее руку.

– Ну… что? – шепнула она затаенно-нежно и посмотрела, как старшая.

Она была так близко, что я чувствовал ее платье и видел, как дышит на груди пуговка.

– Ах, хорошо… с тобой! – шепнула она мечтательно, и меня восхитило это вырвавшееся у ней – с тобой\

– Ты… любишь, Паша?… очень любишь?… – спрашивал я ее, не отпуская.

Она нагнулась ко мне, а я потянулся к ней. Она притянула меня к себе, и я услыхал, как пахнет ее духами, как монпансье, и встретил ее губы. Они были влажны и горячи.

– Ах, задушишь… – шептала Паша. – До чего сладко любиться с милым!… Ах, теперь я могу любиться, мне все равно… Мой хорошенький меня любит… теперь знаю!… Никого не любил еще?… правда?… А побожись…

– Ей-Богу, – перекрестился я. Она недоверчиво взглянула.

– И на улице… ни с какой?…

– Паша… я с отвращением отношусь к грязи!… – с возмущением сказал я.

Она так и затопотала.

– Ах, ужас, какая я счастливая! – заиграла она ладошками. – А Гришка чего только не болтал про вас, во-от!… У него, говорит, имеется… мне известно! У них деньги вольные– Вот какой плетун-охаверник!… Ей-Богу, никогда не целовались… со своим предметом?

– Ни-когда! – решительно сказал я. – Только нельзя говорить – с предметом!

– А все говорят так… Теперь и у меня предмет! – и она опять прижала мою голову. – Совсем мальчишечка… прямо, по мне! Мне семнадцать, а тебе шишнадцать… совсем погодки! Теперь уж мы будем целоваться… всласть!

И опять потянулась ко мне тубами. Мы целовались молча. Я разглядывал ее маленькие губки. Верхняя поднималась и была похожа на тонкий красивый лук, с выемочкой на серединке. Пахло душистым чем-то…

– А это медом… Степан угощал с теткой. Такой пахучий, как с розаном! Ох, миленький, идти надо…

Но я не пускал ее.

– Ну, посидим немножко… Какие у тебя глаза, Паша…

– У меня… васильковые!…

Я вспомнил про «незабудковые». Лучше – васильковые!…

– А… никому не показывала стихи?

– Да что я… ду-ра?!

Она сделала губки трубочкой, и мы опять стали целоваться. Я почувствовал, как она куснула. И я куснул…

– Ах, милый… что ты только со мною сделал… про тебя только думаю. И давно уж, сама не знаю… А с утра сегодня чумовая совсем хожу, ей-Богу… А как стишок спрятала на грудь, так сердце и загорелось! Будем любиться с тобой… ах, будем!…

Она захватила мои губы и, закрыв глаза, провела своими губами по моим, словно погладила.

– Никак кто-то?…

Она подбежала к двери.

– Нет, Рыжий прыгнул… Прислушиваясь, она глядела на меня от двери.

– Ми-лый!… – шепнула она, всплеснув руками, и стремительно кинулась ко мне.

Она опустилась на пол, обняла меня за ноги и прижалась лицом к коленям.

– Ах, чумовая… кого люблю!… – шептала она, смеясь, – мальчика совсем, молоденького, светленького… – терлась она щекой. – меду, что ли, я много выпила, голова у меня дурная…

Я обнимал ее голову и не мог ничего сказать. Она вывернулась лицом, взглянула на меня туманным взглядом, словно глядела издалека, смеясь, уронила голову и стала Целовать мне руки…

– Ах, я глупая… ужасть счастливая… Я видел ее розовую шею с желобочком, по которому светло золотилось. И стал целовать ей шею. Она мягко поймала мои губы…

– Любишь?… никогда не разлюбишь?…

– Никогда… А ты?… Я страшно в тебя влюбился, помнишь… стояла в зале, в синей кофточке?. прыгала ты тогда!…

– Ах, помню… миленький…

– И когда умывалась, в голубом лифчике…

– Давно уж примечала… подсматривал все за мной! Всегда мужчины антересуются…

– Надо, Паша… ин-тересуются! – целуя, поправил я.

– Ну, ин-тирисуются… – прошептала она покорно.

– Ты очень умная, Паша… ты сразу сделаешься образованной! Ты, Паша… – я посмотрел на нее подольше, – настоящая женщина! Красивая женщина…

– Нет, нет… – сказала она испуганно, – девушка я еще… вот тебе крест!… девушка я совсем!…

И она часто закрестилась, а глаза умоляюще смотрели. Восторг охватил меня.

– Ты… девушка, да, я знаю… но ты… моя женщина! Я мужчина, а ты жен-щина… моя!

– Миленькая твоя, – шепнула она нежно, – первенькая твоя буду… только твоя… А ты мой, первенький… Когда еще я!… в Скокове у нас барчуки верхами катались… офицера! Думала, прынцы какие… никогда такого не полюбишь! А вот… со мной теперь!…

И стала целовать мне руки.

– Ах, напиши по-печатному, покрупней только, хорошо?… – просила она, поставив мне на колени локти. – Я сама стишки почитаю! Ты меня обучи писать? Я сразу выучусь, я смышленая…

– Я теперь тебе много напишу! – восторженно шептал я.

– А эти не умею, крючочками!… Я сейчас… Только отворотитесь… отвернись… – поправилась она смущенно, – за лифчиком они… Нет, вы не смотрите…

Она отошла и отвернулась. Я слышал, как звякали крючочки, и думал: за лифчиком у нее!…

Она возилась, а сама следила через плечо, гляжу ли.

– Ишь, как измялись, тепленькие стали… Бегала, а все думалось… стишок у меня любовный!

Она отдала мне бумажку и, забывшись, стала застегиваться передо мною. Пахло от нее духами. Меня потянуло к ней, и я тронул ее за кофточку…

– Паша…

Она шатнулась и подняла ладони:

– Нет, не балуй… не надо этого… ей-Богу, не надо, миленький!… Она умоляюще шептала. Глаза ее потемнели и стали больше.

– Ты, Паша… красавица… я хочу только… – шептал я страстно, – какая ты… красивая…

Она пятилась от меня, не сводя глаз, прикрывая руками кофточку.

– Миленький, не надо… спите…

В зеленоватой тени от абажура белели ее зубки. Вдруг она повернулась к двери…

– Кличут?… И пропала.

Я выбежал за нею. Слышал, как добежала она до своей комнатки, к чуланам, как щелкнул крючок за дверью…

Я долго слушал. Пробили часы внизу, кукушка прокуковала. «Па-ша!…» – сказал я вздохом и страстно поцеловал воздух. Рыжий терся у моих ног. Я схватил и нежно помял его. Потом долго ходил по комнате. Губы мои горели, обметались. Я вспоминал, как она смотрела, как втягивала мои губы, прижималась к моим коленям. Какое неземное счастье!… Я слышал ее духи, сладкое монпансье из «уточки». В комнате пахло Пашей, розовой ее кофточкой, ее дыханьем…

Я бегал из угла в угол. Стоял у окна, глядел на звезды. Они говорили мне. «Да, ты ужасно счастлив!» Пахло чудесно тополями. Милые мои звездочки! Я дернул ветку, и звезды замерцали. Боже мой, до чего я счастлив! Я бил по лицу листочками. Пахло как будто Пашей, ее дыханьем.

Я увидал смятую бумажку. Мои стихи! И нежно поцеловал ее… Пахло Пашей! Я развернул бумажку. Буквы на ней размазались. Весь день бегала она с бумажкой!…

…Пойти и постучаться? Можно пробраться в сени и постучать в окошко. Окошко выставлено у ней… Дверь у нее скрипит и крючок щелкает, – она непременно забоится! Сени с другого бока, и я подойду неслышно. И посидим тихо у окошка!…

Я снял сапоги и тихо прокрался коридором. Страшно скрипели половицы. Сейчас услышат!… В стекле чернелось. Я узнал Рыжего. Он попал между рамами, – должно быть, провалился, хотел убежать в окошко. Он увидал меня и замяукал. Негодный… пожалуй, перебудит!… И тут мелькнуло: надо захлопнуть форточку, можно сказать, что кот мяукал… и потому я вышел!…