Гражданин Уклейкин - Шмелев Иван Сергеевич - Страница 3

III

Жил Уклейкин в квартирке за восемь рублей, жил десять лет и десять лет клял жизнь, называл ее проклятущей и чертовой и в часы гнетущей, наваливавшейся неизвестно с чего тоски мысленно порывался уйти куда-то. Куда? Ну, этого он не знал. Так, уйти. И не видать ничего ни впереди, ни позади. Но что же нужно было видеть? И этого он также не знал. Есть что-то такое хорошее, и, если бы было оно, не было бы той непереносной тоски, когда глаза неподвижно, без думы, уставляются в угол, отворачиваются от мутного неба, зачем-то маячащего за окном. Сколько ни сиди на липке — одно и то же, одно и то же.

Солнце бросает какие-то мутные пятна на стены. В углах нарастает плесень.

Приобрели сберегательную книжку, положили когда-то двадцать рублей и порадовались. Нашел как-то Уклейкин на площади кошелек с семью рублями — и опять порадовались и отнесли на книжку. А теперь и книжки нет. Справили Мишутке полушубок, взяли последний трешник, чиновник пощелкал на счетах, сказал, что все выбрано, и оставил книжку у себя.

Все год от году дорожает, и все точно уговорились и накидывают. А последнее время прямо без милосердия. Самый линючий ситчик, что по девяти отдавали, теперь и по двенадцати не найти; спички, сахар, керосин, даже хлеб — все дорожает. Сколько ни тыкай шилом, сколько ни выкраивай резаком — ничего. Петля какая-то, а не жизнь. И не видать ничего.

А кругом дома так и прут к небу, а дворник угрожает:

— С первого штобы девять, велел.

— Жиды, черти!

— А ты сам накидывай… Теперь все…

— Накинешь на вас, чертей!

А жизнь бежит себе и бежит. И как-то умеют изворачиваться и вылезают. Вон пекарь, еще недавно Куцым звали, подольстился к хозяйке и надел «спиджак» и булочную открывать собирается. В окнах горят веселые огни, вывески новые поделали, под бархат.

По праздникам приказчики хорьковые шубы надевать стали и в белых ботиках щеголяют. Веселые, нарядные дамы папироски покуривают на тротуарах. И все откуда-то деньги добывают и на извозчиках катаются. И откуда ни послышишь — везде жульничество, везде норовят, как бы оплести. Только этим и живут.

Купчишка Ухалов с живого и с мертвого дерет, под проценты дает, до десятка домов в городе, с железной дороги краденое скупает, ходит к заутреням, а как сын в Нижний на ярмарку — к Троице с глазастой невесткой закатывается. Уж на что староста церковный, Папушкин, а взял да и спалил дом с лавками, премию получил и никому ни гроша не заплатил. И не докопаешься.

Городской голова все подряды в руки зацапал, на городские деньги торговлю оборачивает, двух портних у заставы держит, девчонку-малолетку за красоту из приюта взял, а она и повесилась. И никто никакого внимания, и все кланяются, и все на тройку его с серебряным набором дивятся, и с праздниками поздравляют, и в гости ездят.

Пристав за полцены сапоги требует, да чтобы на французской подошве, да чтобы замшевые, с лаковыми голенищами, и еще мошенником называет, а отказать нельзя. И точно никто за человека не считает, и к месту не притулишься: запойный, говорят. А случится на кухне у заказчика дожидаться, глаз не спускают, как бы серебряные ложечки не прихватил. А сами отовсюду хапают.

А Матрена… Теперь-то уж она вся объявилась. Навязал себе на шею: ни одного-то дня не пройдет, чтобы поедом не ела. С самого утра точить начинает. Лучше бы было в ботинщиках жить. Как праздник, сейчас бы на бульвар, музыка полковая.

— Кавалер, угостите папироской!

Точно не человек, право. Что ж, что мастеровой? Вон Матрена прямо простая девка

была, а сам полицеймейстер не погнушался. Голое-то — оно все тело. А Мишутка… Э, да что говорить… Прямо ничего не видать…

Вобрав впалую грудь и подняв острые плечи, с ожесточением протыкал Уклейкин мертвую кожу, протаскивал дратву, точно затягивал петлю.

— Сволочи… Прямо с-сволочи!

Тоска…

Иногда, бросив работу, неподвижно уставлялся он на запыленное оконце, как будто видел там что-то или хотел видеть.

Уйти куда из ямы этой… В деревню куда-нибудь. Или бы в лес, чтобы неба не было видно, чтобы ни пути, ни дороги… Жить бы в избе, с Мишкой… птиц ловить. Матрена бы померла… И чтобы никто его не видал и он бы никого не видал… И чтобы никого не было… Лес бы все, лес…

— Вон у медничихи-то салоп новый… лисой подбит… Как люди-то живут! Тук-тук-тук.

— Связало меня с лешим… Платчишка и того нет!

— Завыла, — шипящим голосом отзывался Уклейкин. — Молчи уж!

— Ничего не видамши, сколько годов прожимши… ни куска съесть, ни…

— Трави… трави!..

— Городовиха-то вон… шелковый платок намедни принес ей… А от тебя, лысого беса, не…

— А вот украду скоро. У, чертова баба! Грызи, грызи…

— Водки бы поменьше лопал!

— Поменьше бы путалась… Уж молчи, все знаю… все твои потрохи знаю.

— Што знаешь-то, што?

— Сресаля, вот что!

— Пьяница!

— С тебя и пить-то зачал!

— С себя зачал!.. Серию тебе принесла.

— С Мишкой.

Когда-то эта обида горела и жгла. Теперь только чадила.

— На бульваре тебе место… путаная.

— Все лучше, ничем шкилет такой. Разве ты му-уж?

— У-у-у!..

Он сжимал резак, стискивал зубы и скрипел. В эти минуты ему страстно хотелось пырнуть ее в толстый живот и вертеть, вертеть там. И стало бы легче. Но что-то сдерживало. Быть может, сознание, что Матрена не боится его, что она сильнее его, а он слабый, совсем никудышный человек. И подымалась злоба на все. И ведь все понимают о нем так, как Матрена. Подрастет Мишка и будет говорить так же, как и Матрена. И некуда уйти, и ничего изменить нельзя. И опять соблазнительная, мучающая мысль приходила, и позывающе вздрагивали руки. Вот взять резак, подкрасться ночью к Матрене и полоснуть ее по белой шее… И все переменится. И уже трудно было усидеть на липке, охватывала зудящая дрожь, и нужно было уйти, скорее уйти, погасить страшный позыв, не дающий покоя, бежать, кричать и жаловаться. Бежать на народ.

Да была ли когда белая черемуха?

Когда-то он видел сон. И не снится больше.

Маленькую комнатку за переборкой сдавали внаймы, но жильцы не уживались, платили плохо, да и неподходящие вовсе были жильцы. Дольше всех жил слесарь с железной дороги, гармонист, угощавший хозяина водкой, а Матрену орешками. Когда в уснувшей затхлой квартирке бродили пьяные тени, тощая фигура хрипела под лоскутным одеялом — совсем неосторожно скрипела дверь в комнатку за переборкой и голые ноги сочно шлепали по полу. Но через год слесарь стал приводить молоденькую прачку и после крупного разговора увез свою гармонью и сундучишко на извозчике. А на смену ему явился наборщик Синица.

IV

Недели через две после появления нового жильца Уклейкин сказал Матрене:

— Ты не тово… не скандаль уж… Человек хороший, прямо образованный человек… Даже в белье ходит.

— Да уж не в тебя… Тридцать целковых получает. Разве от безобразия твоего съедет… Вежливый человек.

— Ве-жливый… Прямо — душевный.

А через месяц Уклейкин уже сиживал в комнатке жильца, с упоением и верой слушал новые слова и чуял в них смутный отклик тому сумбурному, что бродило и путалось в нем, — недовольству жизнью и безотчетной тоске. Хотелось схватить и понять все, что говорил Синица, и казалось Уклейкину, что он уже схватил и скоро поймет. И что было особенно приятно, так это — новые, никогда раньше не слыханные слова. Эта новизна слов делала речи Синицы важными, заслуживающими доверия и обещающими. От них шла на душу заигрывающая бодрость.

Возвращаясь домой навеселе, Уклейкин с особенной силой разговаривал с фонарями:

— Проникнем! Ка-пи-та-ли-сты!! Про-хвосты!.. Объединим!.. Обретем свое право, черт бы вас побрал!.. В бор-рьбе!..

Он подымал кулак и грозил.

Плутни и подлости, мелкие утеснения, обсчитывания, надбавки в лавочках и прижимки — все стиралось и умолкало перед тем, что смутно стояло в душе. Доживаются последние дни всего этого. Близится что-то грозное. Так обещал Синица, человек образованный. И Матрена отходила на дальний план, потому что тогда все переменится.