Пластилиновые гномики, или Поездка в Мексику - Шленский Александр Семенович - Страница 6

27.03.98

Блин, интересно-то как! Вот перечитал, что наваял, и получается так, как будто я живу не сейчас, а тогда, пять лет назад, Пишу, вроде оно все только что случилось, а что-то из того, что уже давно прошло, еще только будет. Вроде как переживаю все заново, даже сердце колотится, вот как интересно! Интересно, а как оно у настоящих писателей, которые не про себя пишут? Говорят, когда у Горького в книжке кого-то зарезали ножом, то сам Горький, когда это написал, почувствовал боль в груди, и у него у самого на этом месте, в какое зарезали его героя, появилось красное пятно. Если так, то я уже прямо писатель! Прямо Толстой, Горький, Чехов, Мейерхольд! Целый рассказ «Муму» получается! Скоро буду описывать, как Герасим бросил Анну Каренину под поезд, если так дальше пойдет.

Вообще, все правильно. Это я там, в России жил, как жилось, любил как любилось, а здесь я пока не живу, а только выживаю, существую и приспосабливаюсь. Ну и ладно, излил душу на виртуальной бумаге, вроде полегчало. Может, и дальше так писать? Таки психотерапия, как сказал бы Саша! Он мне вчера звонил на работу, спрашивал, как дела. Очень мило с его стороны… Только что я ему скажу? «Все хорошо, спасибо, товарищ бывший начальник!»? Как же это замечательно, когда человек вот так умеет быть счастлив один. Хотя, может он и не счастлив, и не несчастлив, а просто живет себе на свете и живет, день за днем. Я и таких людей встречал. В чем-то им жить даже легче. А таким, как я, обязательно счастье подавай! Да только где же его на всех набраться-то?

01.04.98

Сегодня говорил с Ленкой по телефону, поздравил ее с первым апреля. Сказал «Лена, у тебя вся спина белая!». Это у нас такая традиция, я ее каждый год так поздравляю. Я еще помяукал в трубку, а потом пытался поурчать, но вдруг отчего-то перехватило в горле, я закашлялся и кашлял минуты две и толком не мог разговаривать, только зря полтора доллара потратил. Наверное, от волнения. Надо было прокашляться и перезвонить, а я не догадался. У Ленки есть кошка, собственно, она и у меня тоже была, пока я не уехал в Америку оставив в Москве Ленку, кошку и тещу.

Кошка умеет мяукать разными голосами, в зависимости от того, чего она просит или даже, потеряв совесть, нагло требует, подняв мохнатую морду и неодобрительно глядя в глаза. Я ей говорю: кошка, ты в натуре совсем наглость потеряла! и даю ей кусочек сырого мяса, подняв повыше. А она встает на задние лапы ловит его лапами и зубами, опираясь на пушистый хвост. Умора! Жалко, камеры не было – заснять это безобразие. А теперь камера есть, Hewlett Packard и к тому же digital… Вот она, камера лежит, а кошки то и нет. Есть у нашей кошатины один особенно мерзкий голосок, которым она мяукает, когда бежит к дивану, оглядываясь, и зовет за собой. А на диване она ходит взад и вперед, зазывно потягивается, а затем делает «плюх» на бок и подставляет теплое шелковистое брюхо, чтобы гладили. А когда гладишь ей брюхо, она развратно извивается и громко, сладострастно урчит. Я придумал для кошки в этом состоянии специальное слово: мерзокошкие. Ленке слово понравилось, и она тоже стала называть урчащую развратную домашнюю скотину мерзокошкием. И при этом исступленно, истерично гладить.

Я быстро просек в чем дело, как-никак у меня музыкальный слух, и я тоже научился вредно мяукать и урчать. Когда у меня болела после работы голова, или еще что-то было не в порядке, я придя домой, требовательно мявкал мерзким голосом до тех пор, пока Ленка не усаживалась на диван, а я тогда пихал голову ей на колени, она гладила мне голову и загривок вялой ладошкой, а я урчал и щурил глаза. Ленка мне говорила: это насилие над личностью, если бы ты попросил по-человечески тебя погладить, я бы не стала – дел полно и у самой голова болит. А против твоего гнусного мява у меня нет никаких аргументов, «мяу» и «нет» – «две вещи несовместные», а ты чуешь это и этим пользуешься – мяу, и все тут, котятина мерзкая. Хочешь, не хочешь – гладь! «Беру пример», – отвечал я.

Однажды Ленка сказала: мяукаешь ты замечательно, плюхаешься и извиваешься тоже, урчишь вообще классно, а все же такой замечательной шерсти на брюхе, как у кошки, у тебя нет, поэтому и гладить тебя не так приятно, как кошку. Как-то раз, она пожаловалась, что и на груди у меня шерсти нет, хотя ей это ужасно нравится.

Зато мне это не понравилось очень. Оказывается, меня все еще с кем-то сравнивают, да еще и не в мою пользу. Когти я тогда выпускать не стал, но и урчать мне в тот вечер больше совсем не хотелось. Интересно, как Ленка там сейчас, без меня? Уже который месяц… Вряд ли она там конечно с кем-то без меня, но лучше бы все же, чтобы была со мной. Спокойнее как-то… Уже пять месяцев как я в Америке, а она там, в Москве без меня. И мало ли чужих котов с шерстью на груди по улицам шляется… Что-то больше сегодня писать неохота… Да ну и ладно. Спать пойду.

02.04.98

Сегодня наконец заплатил рент. Вообще, рент надо платить в конце месяца, а после четвертого числа уже начисляют неслабую пеню. В Америке с этим строго. Здесь в съемной квартире чувствуешь себя почти как в общежитии. Все вокруг временное, чужое, стены и мебель хлипкие, пол не деревянный (деревянный пол в Америке – это немыслимая роскошь), а покрыт он гадким дешевым ковролином, который при вселении неслабо вонял какой-то химией, видимо после чистки. Он и сейчас еще пованивает, если долго не проветривать комнату. Раковина и ванна в туалете не из фаянса, а из скверной пластмассы, разрисованной под роскошный мрамор, от этого они смотрятся особенно нелепо и убого. Была бы хоть просто пластмасса – можно было бы терпеть. В этой стране у людей отношение к жилью совсем другое, чем у нас. Тут люди часто переезжают с места на место, и поэтому у них нет семейных реликвий, старой мебели, любовно передаваемой от поколения к поколению, нет векового хлама, нет добротного жилого запаха, нет пожизненных друзей, живущих пососедству. Дома продают и покупают со сверхзвуковой скоростью, мебель распродают на ярд-сэйлах, переезжают, покупают новую обстановку, и она пахнет не жилым духом, а фабрикой – разными там отдушками и дезодорантами, от которых меня страшно мутит. Меня от дерьмового запаха воронежских и московских общественных туалетов так не мутило. Странно все это… Американцы называют это культурным шоком. Наверное, у меня этот шок наступает от запаха дезодорантов и от требования быть постоянно friendly. А вообще, все один к одному. Американская friendliness, сиречь дружественность, жутко воняет дезодорантом этикета и искусственных наклеенных улыбочек. Я вот уже который раз думаю: наверное, не зря они ее так старательно дезодорантом брызгают, видать сама по себе она как-то не так у них пахнет.

А домашний уют американцы наводят тоже как-то совсем по-другому. Например, загромождают всю мебель огромным количеством подушечек, рюшечек-плюшечек-фигушечек, не знаю, как они называются, не разбираюсь в этом женском хламе. Несмотря на подушечки-плюшечки, американский дом до сих пор не кажется мне домашним, а мой дом – это вообще место для жилья и не более того. Точнее, место для ночевки. По крайней мере, для меня. Мебель – по минимуму. Роскоши – никакой. Хотя, с другой стороны, это первый мой дом, в котором я хозяин и делаю все, что хочу, в пределах того, что дозволено правилами, которые тут называются rules and regulations.

До этого я всю жизнь жил у кого-то. Сперва я жил у мамы с папой в Воронеже, пока не уехал в Москву, в аспирантуру. Потом, в Москве – у дяди Альберта. Дядя Альберт – ужасный чудак. Он – так и не женившийся доктор наук, работает в каком-то НИИ зав. лабораторией и всю жизнь занимается стеклом. Он все время из своей лаборатории приносил во множестве образцы стекла – какие-то пластины, кубики, параллелепипеды, образцы стеклянной посуды и других изделий из стекла, клал их дома повсюду, во все мыслимые и немыслимые места. Разноцветное стекло жило в его доме своей, независимой от людей жизнью. Оно чутко отражало любые изменения освещения, блистало и играло каждый раз по-разному. У зачарованного стеклянного королевства была своя жизнь. В нем постоянно происходили многочисленные события – там произносились тронные речи, и придворные музыканты виртуозно играли многоголосные фуги, сонаты и симфонии… Там короновались принцы, и прекрасные принцессы выходили замуж за отважных рыцарей… Но злые волшебники заколдовали стеклянное королевство и спрятали его от людских взглядов. Один только дядя Альберт смог преодолел их заклинания и умел видеть не сквозь стекло, а внутрь стекла, и конечно же он знал всех волшебных принцев по именам, был знаком с фрейлинами, с герцогами и маркизами, и вероятно знал множество королевских секретов. Но дядя Альберт никогда не рассказывал мне историй о своей призрачной стеклянной стране, а я стеснялся его спрашивать.