Угрюм-река - Шишков Вячеслав Яковлевич - Страница 80

Илья охал, лицо его побелело, глаза страдальчески закрыты, штаны расстегнуты, с правого бока выбилась окровавленная, с растерзанным воротом, рубаха.

– Теплой воды, живо! – крикнул доктор. – Льду!

Он быстро достал из походной аптечки губку, марлю, шприц, морфий, сулему и зонд.

Илья Сохатых открыл глаза, облизнул сухие губы, прошептал:

– Доктор, голубчик... Умираю...

Клюка на коленках громко, чтоб все слышали, молилась в переднем углу. Доктор запер дверь, надел халат, обнажил Илью Петровича до пояса, обмыл губкой рану и вскинул на лоб очки:

– Гм... Странно. Два раза стреляли в бок?

– Два. Первый осечка. Второй в цель... Фактически, – простонал, заохал, закатил глаза Илья Петрович.

– Гм... Странно, странно. Ну ладно, потерпите... Сейчас прозондируем... Но почему в правый бок? Ежели будет больно, орите как можно громче, это облегчает. Ежели будет невыносимо, придется впрыснуть морфий... Ну-с... – Доктор вынул из сулемы зонд и наклонился над умирающим.

Илья Петрович глянул на блестевший зонд и заорал неистово.

– Очень преждевременно, – сказал доктор. – Я еще не начал... Ну-с. – И осторожный зонд стал нащупывать в боку ход пули.

– Гм... – снова сказал доктор и стал вставлять зонд в другую рану.

Илья орал.

Гости нетерпеливо ждали у дверей появления доктора. Жестокие крики самоубийцы привели некоторых в полуобморочное состояние, отец Ипат осенял себя крестом, шептал:

– Господи, прими дух раба твоего Ильи с миром... Зело борзо!.. Прости ему вся вольные и неволь...

Крики страдальца затихли.

– Умер, – решили все, глубоко вздохнув и устремляя взоры к иконам.

Доктор отшвырнул зонд, близоруко нагнулся к ране, и веселая улыбка вспахала его мрачное лицо.

– Ничего, – сказал он. – Рана навылет, чистая. Пули нет. Одевайтесь, пойдемте за стол покойницу поминать, – и вышел.

– Что, что? Что?!

– Ерунда, – объявил доктор гостям. – Он, каналья, оттянул кожу на боку и в эту кожу выстрелил... Но почему на правом боку?

Доктор шагнул в комнату Ильи.

– Скажите, вы левша?

– Так точно, из левых, – бодро улыбнулся Илья и, обращаясь к все еще молившейся Клюке, сказал: – Бабушка, не убивайся... Господь отнес. Сердце с легкими в сохранности.

Отец Ипат выразительно молился со всеми вместе:

– Очи всех на тя, Господи, уповают, и ты даешь им пищу во благовремени, отверзаеши щедрую руку свою, исполняеши всяко животное благоволение, – размашисто благословил яства; все уселись за трапезу.

Посреди стола, возле почетных гостей и Прохора, стоял большой графин с миндальным молоком. Красивенькая монашка Надя бросала шариками хлеба в Прохора Петровича. Но Прохор суров и мрачен.

Косые красноватые лучи заката наполнили нетленным вином опустошенные до дна бутылки. Печальный запах растоптанного каблуками можжевельника говорил живым, что кого-то больше нет, кто-то навсегда покинул землю.

Бокал Прохора упал на пол и разбился. Прохор сдвинул брови. В соседней комнате протяжно застонал его отец.

– Анфису Петровну Козыреву убил Прохор Громов.

Услыхав эти страшные слова, Иннокентий Филатыч отъехал вместе со стулом от сидевшего против него следователя, и улыбавшееся лицо его вдруг стало удивленным и серьезным.

– Да, да, да... – нагнулся к нему следователь, вытягивая шею. – Прохор Громов – убийца.

И несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу. Взгляд следователя уверенный и твердый.

Иннокентий Филатыч тихо, на цыпочках, поскрипывая смазными сапогами, отошел в темный уголок, приложил к тремстам еще две сотни и вернулся к столу.

– Это что?

– Пятьсот.

Следователь смахнул со стола деньги на пол. Иннокентий Филатыч, ползая по полу, смиренно подобрал их, положил в бумажник и тут же приготовил на всякий случай две по пятьсот, с изображением Петра Великого.

– Какие же суть главные улики против Прохора Петровича? – тенорком спросил Иннокентий Филатыч Груздев и снова сел на краешек раскаленного, как кухонная плита, стула.

– Главная улика – это логика, – сказал следователь; он надолго закашлялся и вставил под мышку термометр. – Вы, милейший, сами подумайте, кому была выгодна смерть Анфисы Петровны? Отцу Ипату не нужна, приставу не нужна, нам с вами тоже не нужна. Теперь так: ни для кого не секрет, что старик Громов хотел жениться на Анфисе Петровне и что она требовала перевести на ее имя все имущество и весь капитал, в том числе и капитал Прохора. Это доподлинно известно следствию. Известно также следствию и то, что Прохор Петрович хотел через женитьбу на дочери купца Куприянова приумножить свои капиталы и заняться промышленностью в широком масштабе. А вы знаете, какие у Прохора Петровича глаза? Нет, вы знаете? У Анфисы ж Петровны был припрятан какой-то документик один важный. Учитель показал, что он сопровождал Анфису в город, – она ехала с этим документом к прокурору, – но их догнал Прохор Петрович, и поездка к прокурору не состоялась. Не знаю, добыл ли Прохор Петрович тот документик у Анфисы, но мне совершенно ясно, что он документика того весьма боялся. Вы понимаете, по какой причине? Боялся шантажа со стороны Анфисы Петровны. Понятно?

– Яснее ясного, – опасливо и хитровато улыбнулся Иннокентий Филатыч. – Теперь дозвольте вас по-приятельски спросить: кто видел этот Анфисин документ? Учитель видел? Вы видели?

– К сожалению, ни учитель, ни я документа не видели.

– Ну, значит, его и не было, бабьи запуги это, сказки... Анфиса выдумала.

При этом Иннокентий Филатыч тотчас же с тысячи скостил в уме пятьсот рублей. А следователь опять закашлялся. Потом сказал хриплой фистулой:

– Я не утверждаю, что мадам Козырева убита Прохором Петровичем лично. Он мог для этого дела приспособить и другого кого-нибудь, например, Ибрагима.

Иван Иваныч Голубев, следователь, жил один. Два его сына служили в Москве и Томске, жена умерла давно. Сам он три года тому назад был – с понижением – переведен сюда из города Крайска: вышли какие-то служебные размолвки с прокурором. В Крайске он водил хлеб-соль и с семейством Куприяновых, и с Иннокентием Филатычем.

– Чайку? – предложил хозяин.

Кирпичный чай, вскипевший на керосинке, ароматичен, крепок. Гость положил в стакан два больших куска сахару, сказал:

– А по-моему, вы, любезный мой Иван Иваныч, неправы. Ей-богу, неправы. Ни черкесец, ни Прохор Анфису не убивали. Убил ее тот, что сгорел. Может быть, хахаль ее, царство ей небесное. А может, и не он; может, каторжник какой, бродяга из тайги. Мало ль их тут шляется. И убил с целью ограбления. Попомните-ка это. А ежели так, то – фють! – концы в воду, и все чище чистого обелятся сразу, и вам, окромя нижайшей от Громовых благодарности, никакой канители. Подержите-ка, говорю, вы это в уме, зарубите-ка это на носу. – Иннокентий Филатыч даже сглотнул от удачно пришедшей ему мысли и заерзал на стуле. – Ну, а скажите, ради Бога, вы тщательно производили обыск у покойницы между ее смертью и пожарищем, будь ему неладно? – настораживаясь и побалтывая ложечкой в стакане, спросил купец.

– Что это, допрос? Прошу вас, Иннокентий Филатыч, без допросов... И вообще... Я не должен бы вам...

– Какой, к шуту, допрос... Что вы, что вы! – замахал на него клетчатым платком купец и облегченно посморкался. – А просто так...

Черные глаза его сегодня наособицу лукавы: в них горел купеческий хитрый ум. Белая борода аккуратно подстрижена. Румяные пухлые щеки в густой серебряной щетине. Седая голова не причесана, вихраста, на толстой шее бронзовая медаль. Пальцы рук коротки, но зорки и блудливы. Перстень с бирюзой. Поношенный сюртук. Сапоги бутылками ловко начищены ваксой «молнией».

– Так как же? Был перед пожаром обыск-то?

Следователь отхлебнул чаю, убавил огонь в лампе и уставился взглядом в угол, в тьму.

– По правде вам сказать, я, к сожалению, дал маху. Обыска перед пожаром не было... Да и кто мог предвидеть пожар?

– Не было?! – привскочил купец с обжигающего стула и из пятисот рублей мысленно отбавил еще двести.