Емельян Пугачев. Книга 1 - Шишков Вячеслав Яковлевич - Страница 71

Сухощавый француз-парикмахер, большой лоботряс и бабник, переночевавший у очередной хорошенькой горничной из барской дачи, спешил к Петергофу во дворец, чтобы загодя сделать императрице туалет: ведь сегодня она ждет высокого гостя из Ораниенбаума, самого Петра. Как только его окликнули, он вскинул взор и обмер: в карете государыня, на запятках люди… впереди офицер.

«О мон дье! — в страхе подумал он, всплеснув руками. — Государыня арестована».

— Следуйте, Мишель, за мной.

Не помня себя, путаясь в серой накидке, он едва взгромоздился на запятки между Бибиковым и Шкуриным, сразу побледнел, стал дрожать, стал стучать зубами, силы покидали его. «О мон дье… — невнятно выборматывал он, — государыню отправляют в Сибирь… И я попал…» Умоляюще он взглянул на Бибикова. Но молодой офицер, сразу оценив душевное состояние несчастного Мишеля, с притворной грустью подмигнул в задок закрытой кареты, где помещалась государыня, и ребром ладони рубанул себя по загривку.

— Финир…

Изнеженный француз ахнул и едва не упал с запяток.

— Погоняй, погоняй, борода! — покрикивал Орлов.

Становилось жарко. Взмокшие лошади выбивались из сил, роняли в пыль белую пену из оскаленных ртов, храпели.

Навстречу — здоровенный крестьянин на возу сена, лошадь добрая, видать — господская.

— Мужик, стой! — крикнул Орлов, соскочил с козел и начал выпрягать лошадь крестьянина.

Рыжебородый тоже спрыгнул с воза, толкнул Орлова. Тот, озлившись, швырнул крестьянина в канаву. Пострадавший, непотребно ругаясь, вылез из канавы и побежал к изгороди выломать хорошую жердину. Но быстрый Орлов успел уже перепрячь лошадей, оставив крестьянину свою усталую пристяжку.

Поехали дальше.

Вдоль дороги попадались нарядные, все в зелени, дворцы столичной знати, и очень близко голубело тихое море, сновали рыбачьи челны, над горизонтом кучились белые грозовые облака.

Кони вздымали тучи пыли, едкая пыль проникала и в карету. Екатерина принялась чихать. Веселое и бодрое настроение ее исчезло, оно сменилось минутами удручающего раздумья. В неверных, быстро ускользающих мыслях то мелькали держава со скипетром и алмазная корона, то плаха и топор. Она нервно передергивала плечами, она не узнавала себя. Куда девалось ее мужество? Ей нужна сейчас чья-то сильная поддержка, иначе она разрыдается и прикажет повернуть лошадей обратно…

Вдруг: «Ст-о-й!» — и четверня остановилась. Кто-то рванул в карете дверцу. Екатерина ахнула, из глаз ее полились слезы. Богатырские руки Григория Григорьевича Орлова подхватили ее и поставили на землю.

Коленопреклоненный Орлов поцеловал ее руку.

— Ваше величество, почтительнейше прошу вас в мой экипаж…

Рядом — грудь вперед, обнаженная шпага на караул — замер князь Федор Барятинский. Екатерина с обольщающей сквозь слезы улыбкой кивнула ему головой и, вся пропыленная, села в открытую простенькую коляску рядом с Григорием Орловым.

Кони дружно взяли, понеслись мимо «Красного кабачка» в столицу.

— Гришенька, Гриша, — взволнованно и благодарно шептала Екатерина, слегка прижимаясь к близкому своему другу.

— Государыня, свет мой… Дела блестящи… Измайловцы ждут ваше величество.

От Григория Орлова изрядно попахивало сиводралом, большие глаза его утомлены, мутны от бессонницы. Он всю ночь не мог отвязаться от Перфильева, продул ему в карты много денег, оба дебоширили, кутили до зари; наконец пьяный Перфильев, промямлив: «Под столом увидимся», свалился на пол и захрапел.

В деревне Калинкиной, в черте столицы, начались слободы Измайловского полка. Григорий Орлов соскочил с сидения и сломя голову побежал вперед.

Лошади шагом подвигались к полковой кордегардии.

У ворот стоял на часах восемнадцатилетний солдат Николай Новиков, два года тому назад исключенный из московской гимназии «за нехождение в классы и леность». Новиков вскинул голову, сделал артикул ружьем, Екатерина милостиво ему улыбнулась. Она не ведала, что, много лет спустя, ей доведется лить слезы досады и горечи от острословного пера возмужавшего Новикова.

Барабан резко забил тревогу. Из казарм выбегали, одеваясь на ходу, солдаты. Пересекая плац, бежал к Орлову офицер. Горнист, надув щеки, заиграл в трубу, дробь барабана участилась.

Было восемь часов утра.

Екатерина вышла из коляски.

Уж не этот ли гул барабана и боевой клич трубы разбудили императора?

Петр вскочил, свесив с кровати ноги.

— Фу… Я застрелил утку. Где она? Какой глупый сон… Гудович!

Вбежал лакей Митрич, вскоре за ним полуодетый генерал-адъютант Гудович.

— Странный сон, господа, — рассуждал император, подобрав левую ногу и колупая мозоль. — Представьте, кошка… Глаза желтые, злые, сама черная.

Хорошо это или плохо? Митрич, как?

— Да как, ваше величество, — замялся бородатый, тугой на мысли лакей.

— Конечно, ежели мужику-дураку приснится кошка, либо бабе дурашливой, это, верно, к худу. Ну, а ежели особе священной, вроде вас, ваше величество, то кошка во сне обозначает… это самое… как сказать… — Он усмотрел чрез окно сгущавшиеся облака и брякнул:

— Кошка к грому императорам снится, к грозе!.. Я этак слыхивал… — Митрич покашлял в ладонь, осторожно покосился на Петра, отошел на цыпочках в уголок и стал там трясти царские штаны.

— Она подкрадывалась к моей короне, это презренное животное. Я в нее выстрелил и… представьте — не кошка, а утка.

— Ах, утка? Так бы и сказали, ваше величество, — отозвался Митрич и еще раз встряхнул штанами. — Одно дело утка, а другое дело кошка. Утка от кошки или, допустим, от кота штука завсегда отменная. Ежели жареная утка, это к хорошему…

— Живая, живая! — раздраженно вскрикнул Петр и показал лакею язык.

— А живая утка — того лучше, ваше величество. Значит — пир на весь мир, фиверки, музыка…

— Глупый сон, глупый сон, глупый, глупый, — зачастил Петр, — у меня еще нет короны, нет… Какая корона? Митрич, умываться! Который час?

Восемь? Пиротехники посланы в Петергоф?

— Два дня тому назад, государь, — ответил генерал-адъютант.

— Гудович, прикажите доставить сюда Пассека! Я его лично высеку плетью и ущемлю ему язык… Впрочем, нет… После праздников. После, после.