S.n.u.f.f. - Пелевин Виктор Олегович - Страница 14

Резать снаф имели право только люди – но они никогда не трогали эротических сцен, убирая из кадра лишь свои военные секреты. А оркская цензура, хоть и не могла ничего вырезать, имела право временно перекрыть изображение своей заставкой. Заставки все время менялись – этой Грым еще не видел.

Под надписью про духовный надзор сияла золотая спастика – крест с тремя загнутыми концами и длинной перечеркнутой ножкой. Спастика была анимированной – по ее золоту перебегали солнечные искры, а под ногой, уходящей в кудряво нарисованный лесок, танцевали веселые зверята – скачущие на копытцах свинки, шутливо дерущиеся обезьянки и помахивающие крыльями курочки.

Грым был уверен, что все орки, глядящие в эту минуту на экран, прикидывают вместе с ним, сколько в Департаменте Культурной Экспансии украли на этом заказе. А украли много, потому что сделать такую анимацию, пусть даже и с халтурной закольцовкой через пять секунд, могли только наверху или в Зеленой Зоне. Ну или в крайнем случае в Желтой. У всех тамошних расценок было много нулей справа.

Как только в динамиках зазвучали томные вздохи, оригинальная звуковая дорожка тоже отключилась, и забренчала оркская музыка. Играла мандалайка – трехструнная мандолина, изобретенная для унификации оркской и бизантийской музыки Просром Солидом. В те времена личных маниту у орков было мало, снафы смотрели в основном в казармах, и, когда экран перекрывала заставка духовной цензуры, тапер развлекал воинов игрой на мандалайке. С тех пор обычай прижился. Проср Солид собирался догнать и перегнать верхних людей – но после одиннадцатой военной победы его убило на Кургане Предков сорвавшимся с пальмы кокосом, и все его наследие объявили проклятым Маниту. А вот мандалайка уцелела.

По другим каналам шли еще два отцензуренных до полной непонятности снафа – один совсем старый, эпохи Просра Ликвида, когда орки ходили в бой в костюмах с галстуками, а другой – сравнительно недавний, времен Рвана Визита, когда на войну надевали камзолы и парики с косичками. Все это было смерть как скучно и уже пересмотрено много раз. Грым выключил маниту.

А потом резко повернулся к окну.

Если бы там действительно висела человеческая камера, Грым все равно не увидел бы ее на фоне неба. Но после кошмара на дороге ему все время казалось, что за ним кто-то наблюдает. Наверно, это было следствием нервного шока.

За окном было то же, что и раньше – облезлые бетонные трехэтажки времен поздних Просров, несколько чахлых пальм и погребальная телега, где уже лежал в своем спутнике дядя Хорь.

Возле телеги курили двое родственников – дядя Жлыг в черном плаще правозащитника и приезжий с юга, которого Грым видел на семейном сборе впервые.

Дядя Жлыг на самом деле не был правозащитником. Он работал на режимном заводе, где делали мопеды «Уркаина» – там всем выдавали офицерскую форму.

Оба мужчины были сильно пьяны и продолжали какой-то начатый за столом разговор.

– Почему технологий нет? – яростно спрашивал приезжий с юга. – Даже тех, которые сто лет назад были. Что это такое, как не диверсия?

Дядя Жлыг посмеивался, как будто говорил с ребенком, но отвечал, на взгляд Грыма, вполне серьезно.

– Зачем диверсия. Тут и диверсии никакой не надо. Во-первых, у нас считают, что инженер – это низшая каста. А герой нашего времени – это вертухай с хатой в Лондоне. Или на худой конец какой-нибудь филологический говнометарий, которого в университете семь лет учили фигурно сосать у кагана. Особенно если он в Желтую Зону пролез и не только у кагана сосет, но и у верхних. А я при них типа слуга-механик. А теперь подумай, зачем я, инженер, стану наживать себе грыжу? Поднимать к звездам этих орлов? Да пусть они в говне утонут со своим «Словом о Слове»…

Дядя Жлыг покачнулся, но приезжий помог ему удержаться на ногах.

– А во-вторых… – продолжал дядя Жлыг.

– Что?

– Мы, орки, друг друга мучаем. Все делаем через обман, подлость и страх. И над материей хотим властвовать точно так же…

– У верхних по-другому?

– Верхние люди обходятся с материей как с женщиной. Они ее ублажают и убеждают. Заинтересовывают. А орки пытаются ее наебать или отпидарасить. Причем даже этого не умеют – начинают пидарасить, не успев наебать. Или сначала отпидарасят, а потом зачем-то наебывают. Орут на нее, как в тюрьме – изменись, сука! Ща как дам! И все время бьют по ней воображаемой кувалдой. Как по ним самим с детства били. Поэтому все наши вещи такие страшные и плохо работают. Наших властей давно не боятся ни атомы, ни молекулы… Эх… Да с чего мы вдруг сделаем что-то красивое и полезное, если…

Дядя Жлыг широко повел рукой, словно приводя в качестве последнего довода панораму окружающего мира. Аргумент был, конечно, железобетонный.

– Наши предки микрочипы делали, – сказал приезжий с юга.

Дядя Жлыг сплюнул.

– Да ты че, с пальмы упал? Это пропаганда все. У каждой цивилизации есть свой технологический предел. Ты «Дао Песдын» почитай. Какой микрочип можно сделать в уркаганате под шансон? Тут можно качественно производить только один продукт – воцерковленных говнометариев. Еще можно трупным газом торговать. Или распилить трубу и продать за Великую Стену.

– Какую трубу? – спросил приезжий.

– Легенда такая есть. При первых Просрах одного рыжего вертухая поставили на газ. А он в первый год распилил все старые трубопроводы и продал в царство Шэнь на металл.

– А маниту украл?

– Зачем украл. Пустил себе на бонус. За прибыль по итогам года.

– И что с ним дальше было?

– Известно что. В Лондон улетел. А мы с тех пор продаем газ в баллонах. Хорошо хоть, баллоны пока делаем. А ты говоришь, микрочипы…

Они затушили окурки и пошли назад в дом. Грым вздохнул – дядя Жлыг во всем был прав, но в инженеры все равно идти не хотелось. С будущим инженером Хлоя бы в лес не пошла.

Спутник уже закрыли крышкой – день был жаркий, и с дядей попрощались пораньше, чтоб не рисковать насчет запаха. По древней примете половинки спутника сшили освященной коровьей жилой (чтоб покойничек не вылез в космосе, не долетев до Маниту – в это, конечно, никто не верил, но обычай соблюдали). Спутник был самый дешевый – четыре крашеных в белый цвет палки косо торчали в небо из грубо сплетенной сферы, похожей на большую перевернутую корзину. Хоронили дядю без помпы.

Никакой камеры, конечно, нигде не было.

Грым засмеялся.

– Да кому я нужен! – громко сказал он.

Эти слова странно прозвучали в пустой комнате, и Грым сразу понял, что лучше бы он их не говорил.

На самом деле двор выглядел не совсем так, как раньше. Рядом с телегой появился новый объект, которого он сперва не заметил на фоне свежевскопанной грядки.

Это был черный мотоцикл районного прокуратора, отца Хлои. И хоть мотоцикл не выглядел особенно обтекаемым или грозным, Грыму показалось, что он чем-то похож на боевую человеческую камеру.

И тут же в дверь постучали.

На пороге стояла нарядившаяся на похороны тетка в новом зеленом сарифане, уже размотавшемся на животе. Она была пьяной.

– Пойдем вниз, Грым, – сказала она. – Ехать скоро.

– Я не поеду, – ответил Грым.

– Тогда выйди попрощаться. И еще прокуратор пришел. У него к тебе дело.

Поминальный стол был накрыт в главной комнате. За столом сидели родичи Грыма – дядья, тетки, пара двоюродных братьев и даже маленький племянник из деревни. Грым подумал, что еды на столе могло быть больше, а бутылок с рисовой волей – меньше.

Когда он вошел, прокуратор, сидевший под образом Маниту с рюмкой в руке, как раз договаривал прощальное слово:

– …не такое время, как наше. Тогда, брат, у людей чугунные носороги были, а урки ходили на них с бамбуковой рогатиной. Потому что предательство, конечно, со всех сторон. Но подвига героев это никак не отменяет, а наоборот. И нынешние наши помнить должны, им тоже скоро придется. Так не всякий сможет, как Хорь, обе ноги потерять и семью кормить. Так что давайте помянем. Лети, Хорь, в чертог Маниту, и да будет тебе космос слаще воли. И чтоб у нас все было хорошо. А оно и будет, потому как наша вера правильная. Маниту за нас.