Секс и эволюция человеческой природы - Ридли Мэтт - Страница 3

И это звучит, вроде бы, достаточно разумно. Верящие в возможность социального строительства и перевоспитания общества страстно желают, чтобы это оказалось правдой. Но это отнюдь не так. Человек как будто не ограничен в свободе переделывать и воссоздавать любое социальное устройство, какое только пожелает. Но любое не получается. В решении проблем и в построении общества мы придерживаемся весьма узкого арсенала доступных вариантов. Если бы наша природа была более лабильна, наверняка существовали бы сообщества без любви, без социальной конкуренции, без полового влечения, без брака, без искусства, без грамматики, без музыки, без улыбок — и с таким же количеством невообразимых новшеств. Были бы общины, в которых женщины убивают друг друга чаще, чем мужчины, где старики считались бы красивее 20-летних, где богатство не давало бы власти над другими, где люди предпочитали бы чужаков, а не своих друзей, где родители не любили бы своих детей…

Я не пытаюсь сказать, что человеческая природа неодолима — что, к примеру, бесполезно пытаться противостоять расовой дискриминации только потому, что она заложена в нашей природе.

Законы против расизма срабатывают благодаря все той же человеческой природе, одному из замечательнейших ее аспектов — способности просчитывать последствия своих действий. Но я утверждаю, что даже через тысячу лет действия строгих антирасистских законов не наступит тот прекрасный день, когда мы сможем сказать, что эта проблема решена окончательно и бесповоротно. Мы справедливо полагаем, что русские через многие поколения жесткого тоталитарного режима остались настолько же человечными, что и их жившие при царе прапрапрадедушки. Но почему же тогда социальные науки не замечают этого, почему исследователи-гуманитарии считают, что наша природа — это всего лишь продукт нашего общества?

Когда-то ту же самую ошибку совершали и биологи. Они считали, что эволюция происходит путем накопления изменений, которые особи претерпевают в течение жизни. Эту идею наиболее четко обобщил Жан-Батист Ламарк, но порой обращался к ней и Дарвин. Классический пример: если бы приобретенные признаки наследовались, то сын кузнеца при рождении получал бы от отца натренированные мускулы. Однако мы знаем, что описанные Ламарком механизмы не работают, а тела строятся по инструкциям, больше похожим на рецепты пирогов, чем на архитектурные планы: что бы ни происходило с пирогом, рецепт от этого не поменяется{1}. Первым последовательным вызовом ламаркизму стала работа немецкого дарвиниста Августа Вейсмана (August Weismann), публикации которого начали появляться с 1880-х годов{2}. Он заметил одну особенность, присущую всем существам, размножающимся половым путем: их половые клетки — яйцеклетки или сперматозоиды — отделены от остальных клеток тела уже в момент рождения. Вейсман писал:

Другими словами, вы происходите не от своей матери, а от ее яичников. Все, что происходило с ее телом или психикой в течение жизни, не повлияет на вашу врожденную природу (хотя, конечно, может сказаться на вашем воспитании и развитии). Мы сейчас не берем предельные случаи — такие, как пристрастие матери к наркотикам или алкоголю, что может причинить ее развивающемуся ребенку огромный вред, но не затрагивая при этом генетику. Родившись, вы освобождаетесь от всего, что происходило с телами ваших родителей в течение всей их жизни. Современники не восприняли идей Вейсмана и высмеивали их до конца его дней. Но открытие гена, ДНК, из которой он состоит, и генетического кода, на котором записана информация в ДНК, полностью подтвердили предположения ученого: зародышевая плазма содержится отдельно от остальных клеток тела.

Из этого следуют некоторые очень важные вещи, полностью осознанные только в 1970-х, когда Ричард Докинз (Richard Dawkins) из Оксфордского университета, приведя веские аргументы, заставил всех посмотреть на вопрос по-новому: тела ведь не самовоспроизводятся, а специально выращиваются. А самовоспроизводятся гены. То есть тела — это эволюционные устройства для воспроизводства генов, а не наоборот. Если последние заставляют тело делать что-то, способствующее их дальнейшей передаче в поколениях (например, питаться, выживать, размножаться, помогать выращивать детей), то они и будут переданы — а другие «версии» тел со всеми их генами исчезнут. Останутся только подходящие для выживания и передачи генов.

Идеи, впервые высказанные Докинзом, изменили биологию до неузнаваемости. Наука, несмотря на открытия Дарвина, остававшаяся, в основном, лишь описательной, наконец, обратилась к исследованию. Разница между ней тогдашней и теперешней огромная. Ни один инженер не может описать автомобильный двигатель безотносительно его функции (вращение колес). И сегодня ни один физиолог не станет описывать желудок без учета его функции (переваривание пищи). Но примерно до 1970 года большая часть исследователей поведения животных и буквально все исследователи поведения человека удовлетворялись наблюдениями, не задаваясь вопросом о том, какую функцию выполняет это поведение. Геноцентрический взгляд на мир изменил ситуацию коренным образом. К 1980 году описание любой подробности в брачном поведении животных не имело никакого смысла, если эта особенность не могла быть объяснена в терминах селективной репродукции генов. К 1990 году мысль о том, что люди — единственные млекопитающие, не подлежащие этой логике, стала выглядеть совсем абсурдно. У человека могла выработаться способность выключать свои эволюционно сложившиеся модели поведения — но только если это могло принести какую-то пользу генам. Поэтому даже «освобождение от эволюции», которого, как мы наивно полагаем, мы достигли, само по себе могло выработаться лишь постольку, поскольку помогало репликации генов.

В моем мозгу имеется предписание: «Использовать в условиях африканской саванны где-то между 3 миллионами и 100 тысячами лет назад». Когда мои предки поселились в Европе около 100 тысяч лет назад (по происхождению я белый европеец), у них быстро выработался ряд физиологических особенностей, адаптировавших их к бессолнечному климату северных широт: бледная кожа для предотвращения рахита, бороды у мужчин, относительно устойчивое к обморожению кровообращение и т. п. Но, помимо этого, у меня мало что изменилось. Размер черепа, пропорции тела, зубы — все осталось примерно таким же, как и у предков 100 тысяч лет назад, и как у любого современного представителя бушменского племени из южной Африки. Также нет причин считать, что серое вещество внутри черепа как-то поменялось, особых причин тоже нет. Во-первых, 100 тысяч лет — это всего 3000 поколений — эволюционно говоря, мгновение ока, эквивалентное полутора дням для бактерий. Более того, до совсем недавнего времени образ жизни европейца и африканца принципиально не отличались. И тот и другой охотились на дичь и собирали растения, жили группами, имели детей, которые и подростками зависели от своих родителей вплоть до взросления. Оба для изготовления инструментов использовали камень, кость, дерево и волокно. Оба передавали свой опыт с помощью сложного языка. Такие эволюционные новшества как земледелие, металлообработка и письменность, появились менее 300 поколений назад. Чтобы оставить заметный отпечаток в моем разуме, с тех пор прошло слишком мало времени.

Таким образом, существует универсальная человеческая природа, общая для всех народов. Если бы в Китае все еще жили потомки обитавшего там миллион лет назад Homo erectus — и они были бы так же разумны, как и мы, — можно было бы сказать, что у них другая, хотя все-таки человеческая (ведь они тоже Homo), природа[1]. Возможно, у них не было бы длительных парных связей, которые мы называем браком, «романтичной любви» или вовлечения отцов в заботу о потомстве. Как было бы интересно поговорить с ними обо всем этом! Но их нет. Все сегодняшние люди — одна семья, одна маленькая ветвь современных Homo sapiens, представители которой жили в Африке каких-то 100 тысяч лет назад. И у всех нас одна и та же природа.