Между адом и раем - Белл Тед - Страница 33

— Как имя этого человека?

— Хок. Александр Хок, — ответила Вики и в мыслях начала считать, сколько времени займет осмысление этой информации метрдотелем. Оказалось, где-то полторы секунды.

— Ah, mais oui, mademoiselle! Monsieur Hawke. Oui, Monsieur Hawke, il attenderait au bar. Mais certainement![14] — сказал мужчина, учтиво поклонившись. Он менее чем за три секунды преобразился из высокомерного сноба в маленькое пресмыкающееся.

Интересно, почему Алекс выбрал джорджтаунский клуб, подумала она. Он даже не мог представить, с какой радостью она пришла сюда. Это был ее любимый ресторан. Вики не могла забыть бессчетных часов, проведенных здесь с отцом, сенатором Харлэном Огустусом Свитом. В каждой комнате были камины, в которых такими вот холодными, снежными вечерами горел огонь. Повсюду были расставлены большие мягкие кресла, темные панели стен украшены английскими пейзажами и охотничьими сценами в золоченых рамах.

Когда Вики приходила сюда девочкой, она словно попадала в тайный мир. Здесь царил ядовитый аромат дорогого виски и больших кубинских сигар, в хрустальных бокалах звенел лед. Здесь шепотом рассказывали истории, для которых она была еще слишком маленькой и которые неизменно заканчивались громким смехом.

— Не слушай, Виктория, — говорили ей, и она каждый раз прикрывала уши.

Ее отец, бывший сенатором от Луизианы, стал всеобщим любимцем в обществе, которое здесь собиралось. Он всегда шутил и был отличным рассказчиком. Пил он больше всех, что приводило маму в ужас.

Если сенатор был не в рабочем кабинете или на заседании сената, то на поле для гольфа в пригороде Чеви-Чейз. Если и на поле для гольфа его нельзя было найти, то он был здесь, в джорджтаунском клубе.

А его кудрявая дочка всегда была рядом, словно маленькая принцесса. Сейчас она одна пробиралась сквозь толпу болтающих лоббистов и политиков, которые курили сигары. Она шла туда, где в уютной комнатке ее уже ждал Алекс.

23

Фидель был бледен как смерть. Он не сказал ни слова за последний час, потому что рядом был Мансо. Он все еще сжимал в зубах большую черную сигару «Кохиба», но так и не зажег ее. Сгорбившись, смотрел в окно на открывающийся пейзаж. Кастро погрузился в зловещее молчание, когда яростные обличительные речи иссякли.

Впереди видны были горы, покрытые лесом, и равнины. На юге блестели лазурные воды бухты Гуантанамо, подернутые золотистой рябью в лучах заходящего солнца. Бесконечные вереницы пенных барашков перекатывались на волнах, рассыпаясь на песчаных пляжах. Здесь был дом его детства.

Мансо уже заметил светло-зеленые очертания суши примерно в миле от города Манзанильо. Это был остров Telaraca. Он мог только предполагать, что сейчас чувствуют люди на острове при виде вертолета. Появление воздушной машины означало конец бесконечному планированию и подготовке.

Дальнейшее развитие событий зависит теперь только от этих людей. Каждый предпринятый ими шаг станет вехой в истории.

Мансо и самому не терпелось посадить чертов вертолет. Его нервы можно было сравнить с колючей проволокой, натянутой от основания черепа до самых кончиков пальцев. Он мертвой хваткой сжимал рычаг управления.

Последние полчаса Мансо не мог заставить себя хоть немного успокоиться. Вертолет вихлял из стороны в сторону, когда он пытался изменить траекторию полета.

Представь, что ты участвуешь в бою, начал уговаривать себя Мансо. Нужно собрать волю в кулак. Нервы должны быть крепкими, как сталь. Просто соберись и веди вертолет.

— Спаси свою душу, Мансо, сынок! — сказал Кастро, нарушив молчание. — Скажи мне, где спрятано оружие, и я положу конец всему этому сумасшествию. Устрою так, чтобы и ты, и твои родственники покинули страну невредимыми.

— Слишком поздно, команданте.

— Ты сможешь купить лучший особняк в Майами и наполнить его шлюхами, как Батиста.

— Слишком поздно, команданте.

— Мансо, ты всегда был мне как сын. Разве можно причинить вред собственному сыну? Даже если он бесчестно предал отца.

— Я очень страдаю оттого, что между нами встала стена противоречий. Но наша страна претерпела гораздо больше страдания. Что-то необходимо предпринять. Кто-то должен избавить Кубу от мук унижения. Я сожалею лишь о том, что этим человеком суждено стать мне.

— И что же принципиально нового ты собираешься предпринять, Мансо? Ты когда-нибудь задавался этим вопросом?

— Я собираюсь предпринять первые шаги к спасению того, что еще осталось от нашей Кубы, команданте.

— Так, значит, сын наносит отцу подлый удар и объявляет себя миропомазанником? Слишком по-христиански сказано. В Голливуде это назвали бы «дерьмом».

— Я пощажу вашу жизнь. И, конечно же, жизнь вашего сына Фиделито. Обещаю. Я уже приобрел вам замечательное поместье в Ориенте.

— Ты мне что-то обещаешь? Да твои обещания так же ничтожны, как и вся твоя жизнь. Ты никогда не был революционером. Ты не следовал идеалам, не понимал политической философии. Деньги всегда были твоей религией. Ты лишь высокооплачиваемый наемник, террорист. И тебе лучше убить себя собственными руками, пока я сам этого не сделал.

— Я многому научился у Пабло, пока жил в джунглях, команданте. Я понял, что терроризм — это атомная бомба для малоимущих. Единственный способ нищих нанести ответный удар врагу. Старое сменяется новым. С прошлым должно быть покончено навсегда.

— С тобой будет точно покончено, я тебе обещаю.

— Мы приземлимся на Telaraca через двадцать минут. Моя охрана проводит вас в дом. На Telaraca у меня оборудована телевизионная станция, — сказал Мансо. — После небольшой передышки вас проведут на эту станцию, чтобы вы обратились к народу.

— Тебя будут преследовать, как собаку, и ты умрешь, как собака, на глазах всех родственников.

— Вы скажете им, что революция привела к большим успехам в политике. Но, к сожалению, не в экономике. Поэтому, после глубоких раздумий, вы пришли к выводу, что ради будущего страны должны покинуть свой пост. Пришло время править новому поколению.

— Править? Это фарс! — Кастро обернулся к Мансо и плюнул ему в лицо.

Мансо не обратил внимания на плевок. Он тихо произнес:

— Давайте, команданте, плюйтесь. Плюйтесь, пока не кончится слюна. Теперь это ваше единственное оружие.

— Глупец. Ради меня бьются сердца любящего меня народа. У меня есть армия. Ты погибнешь.

— Последние офицеры, преданные вам, будут арестованы. Мои люди возьмут под контроль теле- и радиовещание и телефонные станции. Это произойдет сразу после вашего телевизионного обращения к народу. Когда я произнесу в радиоэфир слово «манго», шестеренки механизма начнут вращаться.

Кастро покраснел от гнева. Песня про манго не только высмеивала его неизменную зеленую солдатскую форму. В ней говорилось, что хотя фрукт зеленый, но созревший и вот-вот упадет.

— А что касается преданного вам народа, — сказал Мансо, — то его сердца слишком долго были заложниками желудков. Я подкормлю их и таким образом привлеку к себе.

— Ты был ничтожеством. Я сделал тебя человеком. И снова превращу тебя в ничтожество. Вся страна будет оплевывать сначала тебя, а потом могилу. Как я плюю. — Кастро оттянул ремень, повернулся и снова плюнул в лицо Мансо.

— Нет, команданте, этого не будет, — спокойно сказал Мансо, снова не обращая внимания на плевок. — Всей стране, как и армии, хорошо промыли мозги. Вы стерли из людских умов способность мыслить и выбирать. Это у вас получилось хорошо, никто не спорит. Результат — потеря ценностей, потеря веры. Мы можем поставить вместо вас глупую уличную потаскушку, и вся страна будет кланяться ей в ноги.

— Не на себя ли намекаешь, полковник Мансо де Эррерас?

Мансо не поддался на искушение.

— После того как вы объявите нации свое решение, я скажу, что наше новое правительство создано с вашего благословения. Что мы все еще против американцев. И объявлю имя нового президента. Мы дадим американцам тридцать часов, чтобы они сняли свою блокаду и эвакуировали всех до последнего с базы ВМФ в Гуантанамо.