Клошмерль - Шевалье Габриэль - Страница 47

Внезапно маленькая Роза заговорила уверенным тоном: алчность, так же как и покорность, была одним из первозданных инстинктов, перешедших к Розе Бивак по наследству от женщин её породы. Малютка была настоящей крестьянкой и, несмотря на свою молодость, отлично понимала всю ценность куска плодородной земли. Что же касается баронессы, то она не смыслила в этом решительно ничего: ведь она была слишком знатной дамой для того, чтобы унизиться до мелочных расчётов. Розе Бивак пришлось растолковать ей причину распри между двумя семействами. Теперь она говорила, плача, как кающаяся Магдалина. Баронесса слушала и глядела на потоки слёз, которые нисколько не изменили к худшему черты лица маленькой Розы Бивак. «Счастливый возраст! – думала она. – Хорошенький вид я бы имела, если б заплакала подобным образом! Только молодые могут себе позволить горести…» И она заключила:

– Успокойся, дитя моё. Не сегодня завтра я дам взбучку этим скопидомам. Ты получишь своего Клодиуса, и сверх того виноградник. Я тебе это обещаю.

И она добавила, обращаясь к себе самой:

– Я наведу порядок в этом мужицком краю.

Она поглядела в последний раз на Розу Бивак, такую простенькую и просветлённую, похожую на розу, слегка примятую дождём. «Восхитительная дурашка, и такая естественная!» – подумала она и сказала ей на прощанье:

– Я буду крёстной у твоего малыша. Но впредь, чёрт побери, соблюдай осторожность!

Потом она добавила, улыбаясь:

– Впрочем, это не будет иметь никакого значения. Всё это важно только один раз в жизни. И лучше всего приняться за это спозаранку. Те, что ожидают слишком долго, потом так и не решаются сделать первого шага. Женщинам так необходимо легкомыслие!..

Эти слова не предназначались для маленькой Розы Бивак, которая уже удалилась и к тому же всё равно ничего бы не поняла. Её мысли были заняты одним Клодиусом. Он, должно быть, ждал её где-нибудь на дороге, на полпути между Клошмерлем и замком.

– Ну и что она тебе говорила, хорошее или плохое? – спросил Клодиус, как только увидел Розу.

Роза Бивак по-своему рассказала о встрече с баронессой. Клодиус прижал её к груди и поцеловал в щёку.

– Ну и как ты, довольна? – спросил он.

– Ещё бы! – ответила Роза.

– Ну вот, послушалась меня и теперь обвенчаешься первее всех.

– С тобой, мой Клодиус! – прошептала маленькая Роза, млея от восторга.

Они глядели друг на друга, они были счастливы. День был восхитительно тёплым. Термометр, вероятно, показывал тридцать градусов в тени. Им больше не о чем было говорить. Они внимали благожелательному концерту, который птицы давали в их честь. Они молча шли по дороге. И вдруг Клодиус сказал:

– Ещё три недельки такой погоды, и виноград созреет на славу!

Ипполит Фонсимань заболел ангиной. У этого рослого красавца было слабое горло. Вот уже много дней подряд он не выходил на улицу, и это причиняло массу забот прелестной Адели Торбайон. Следует добавить, что к этим заботам примешивались удовольствие и искушение. Она проявляла заботу, как хозяйка, чувствующая себя ответственной за человека, заболевшего под её кровлей. Она испытывала удовольствие, потому что Фонсимань, оставаясь взаперти в гостинице Торбайона, ускользал от влияния её соперницы Жюдит. Она сгорала от искушения, ибо питала к своему постояльцу нежные чувства, вызванные столько же внешностью обворожительного клерка, сколько желанием взять реванш у Жюдит Туминьон, ненавистной и победоносной соперницы. Жажда мести, дремавшая в ней долгие годы, вероятно, и довела до предела склонность Адели Торбайон к Ипполиту. Многим женщинам понятно это чувство.

И вот, в одно прекрасное утро, когда Артюр Торбайон разливал в погребке вино по бутылям, Адель поднялась в комнату Ипполита Фонсиманя с тёплым полосканием, приготовленным в соответствии с инструкциями доктора Мурая. (Ведь нельзя же было покинуть этого юношу; предоставленный заботам своей Жюдит, он вполне мог бы отправиться на тот свет.) Со вчерашнего дня дул скверный юго-западный ветер, предвещающий грозу, которая всё ещё медлила разразиться. Адель Торбайон чувствовала, что ею овладевает томленье и тело её стремится избыть какое-то недомогание, нечто вроде подавленности, подкашивающей ей ноги и теснящей грудь. Это было смутное и властное желание жаловаться, плакать, бессвязно кричать и чувствовать себя беззащитной.

Она вошла в комнату и приблизилась к постели, где лежал страждущий Фонсимань. Он уже поправлялся, и лихорадочные желания стимулировали его силы. Хозяйка появилась весьма кстати: она сделала конкретными его мечты. С видом капризного и больного ребёнка, которому хочется, чтобы его побаловали, он обхватил руками бёдра Адели Торбайон, широкие, упругие и как бы созданные для такого объятия. Умиротворяющая сладость могучей волной захлестнула тело Адели, как если бы буря, наконец, разразилась и тяжёлые дождевые капли освежили разгорячённую кожу. Её возмущение было не слишком сильным.

– Надеюсь, вы не думаете, господин Ипполит… – сказала она, но голос её прозвучал недостаточно строго.

– Ещё как думаю, прекрасная Адель! – ответил хитрец, который продолжал действовать, используя затруднительное положение хозяйки, державшей в руках поднос.

Желая убедить трактирщицу, что её пышные формы сильно занимают его мысли, Ипполит Фонсимань представил определённое доказательство. В сравнении с этим доводом любые клятвы показались бы смехотворно слабыми. Потрясённая Адель попыталась оборонить честь Артюра Торбайона с помощью наспех придуманных, и весьма слабых аргументов:

– Но послушайте, господин Ипполит, в зале полно народу!

– Вот именно, – еумолимо ответил коварный. – Зачем же заставлять этих людей дожидаться!

Ловким движением он захлопнул задвижку, расположенную подле изголовья кровати.

– Вы меня запираете, господин Ипполит? Это нехорошо, – пролепетала трактирщица.

Оставив за собой на всякий случай это оправдание, Адель Торбайон, коммерсантка, знающая цену времени, без лишних церемоний кротко доверилась Фонсиманю. Эта милая женщина скрывала за своей невозмутимой внешностью и бесхитростными нарядами недюжинные способности и неожиданную сладость плоти, живительную для выздоравливающего. После длительной диеты Ипполит Фонсимань смог оценить её по достоинству. Трактирщица получила не меньшее удовольствие. Клерк был исключительно искусен в любви: у него были учёые приёы и он обладал искусством оттенков и переходов – высшей изобретательностью людей, занятых интеллектуальным трудом. («Образованность можно узнать по чему угодно!» – смутно пронеслось в сознании Адели, отданной во власть наслаждения. И вдруг её сознание озарилось идеей, увенчавшей апофеозом её блаженство: «А Артюр-то разливает вино в бутылки…») Да, этот ловкий, обворожительный Фонсимань ничем не походил на Артюра Торбайона, который был, конечно, крепким мужчиной, но употреблял свою силу неуместно и без малейшего намёа на фантазию.

– А всётаки, – сказала Адель Торбайон с запоздалым смущением в голосе, в то время как её грудь понемногу начинала успокаиваться, – а всётаки я никогда не ожидала этого от вас, господин Ипполит!

Эти двусмысленные слова можно было истолковать как похвалу или как снисходительное порицание. Но Фонсимань был слишком избалован женской благосклонностью, чтобы испытывать что-то похожее на беспокойство. Самоуверенность позволила ему напустить на себя фальшивую скромность.

– Вы не слишком разочарованы, бедненькая Адель? – промолвил он лицемерным тоном, делая вид, что он жалеет её и просит извинения.

Трактирщица попала в ловушку, расставленную тщеславием красивого клерка. Поражёная, что событие, которое она так долго откладывала, свершилось так просто, она чувствовала, как её распирает от удовлетворения и благодарности. Она проговорила:

– Ах, господин Ипполит, сразу видно, что вы человек образованный!

– Пригодный лишь для того, чтобы держать в руке перо?

– Какой же вы всётаки плут! – нежно пролепетала Адель, лаская кудри своего постояльца.