Клошмерль - Шевалье Габриэль - Страница 2

Считая себя учеником Эпиктета и Жан-Жака Руссо, учитель превыше всего на свете ценит добродетель. Он посвящает свои досуги составлению официальных бумаг в мэрии или сводок для «Пробуждения винодела», газеты, издаваемой в Бельвиле-на-Соне. Овдовев много лет назад, Тафардель с тех пор ни разу не нарушил целомудрия. Выходец из Лозера, края строгих нравов, он никак не может привыкнуть к грубоватым шуточкам местных вино-хлебов. «В моём лице, – размышляет он, – эти варвары оскорбляют прогресс и науку».

Всё это только увеличивает его признательность и преданность Бартелеми Пьешю, который дарит его симпатией и доверием.

Но мэр умеет извлекать пользу из всего и вся. Когда предстоит серьёзный разговор, он уводит учителя на прогулку, предпочитая созерцать его в профиль. Впрочем, бездна, отделяющая скромного учителя от крупного землевладельца, удерживает первого на почтительном расстоянии, и это спасает мэра от миазмов, каковые Тафардель извергает простым смертным прямо в лицо. Больше того, будучи ловким политиком, Пьешю ухитряется использовать аромат, исходящий из уст секретаря. Зачастую, когда предстоит дело не из лёгких и нужно добиться согласия некоторых муниципальных советников из оппозиции – нотариуса Жиродо или влиятельных землевладельцев Ламолира и Манигана, мэр ссылается на нездоровье и посылает к ним Тафарделя, вооружённого служебными бумагами и непобедимым чумным красноречием. Стремясь поскорее заткнуть учителю рот, советники незамедлительно капитулируют. Бедняга Тафардель считает свои аргументы неотразимыми. Это убеждение утешает его в трудные минуты. Свои неудачи в обществе он приписывает зависти, которую возвышенные натуры всегда внушают людям посредственным. Когда он возвращается, гордый своей победой, Пьешю молчаливо ухмыляется, потирая багровую шею, что означает то ли задумчивость, то ли радость.

– Из вас вышел бы великолепный дипломат, Тафардель, – говорит он. – Стоит вам открыть рот – и все согласны.

– Господин мэр, – отвечает Тафардель, – это заслуга образования. Существует такая манера излагать суть дела, которая ускользает от понимания непросвещённых, но в конечном итоге всегда убеждает их.

– Послушайте, Тафардель, надо нам придумать нечто такое, что сразу показало бы преимущество прогрессивного муниципалитета. – Этими словами Бартелеми Пьешю положил начало нашей истории.

– Я с вами совершенно согласен, господин Пьешю. Но разве мы уже не воздвигли памятники павшим на поле брани?

– Такие памятники скоро будут стоять в любом городишке, каким бы ни был его муниципалитет, и кое-кто не преминёт нас этим уколоть. Нужно найти что-нибудь пооригинальнее, что-нибудь более соответствующее программе нашей партии. Не так ли, Тафардель?

– Конечно, конечно, господин Пьешю. Ведь мы призваны нести прогресс в деревню и неустанно бороться с обскурантизмом. Такова наша главная задача, – задача всех левых деятелей.

Они замолкают и, пройдя всю площадь, длиной метров в семьдесят, останавливаются в том месте, где она заканчивается террасой, нависающей над ближайшей долиной, за которой расстилаются другие долины, ограниченные округлыми горными склонами. Далеко внизу голубовато мерцает Сона. Октябрьская теплынь усиливает запах молодого вина, разносящийся не только по городку, но и по всей округе.

– У вас есть какая-нибудь идейка, Тафардель? – спросил мэр.

– Идейка, господин Пьешю?

И они снова принимаются ходить. Учитель задумчиво покачивает головой. Он приподнимает шляпу, которая давно сузилась от ветхости и стискивает ему виски, препятствуя мыслительному процессу. Затем снова аккуратно водружает её на голову. Они пересекают площадь ещё раз.

– Ну как, вы что-нибудь придумали, Тафардель?

– Как вам сказать, господин Пьешю… Недавно меня осенила одна мысль, и я предполагал обсудить её с вами. Ведь кладбище принадлежит городу? Стало быть, это сооружение общественное?

– Разумеется, Тафардель.

– Почему же в таком случае оно остаётся единственным сооружением в Клошмерле, где отсутствует республиканский девиз «Свобода, равенство, братство»? Разве тем самым Республика не признаёт, что её власть кончается у порога вечного отдохновения? И разве мы не признаём тем самым, что мёртвые лишаются руководства левых партий? Сила попов, господин мэр, в том, что они присвоили себе мертвецов, и мы обязаны показать, что имеем на них не меньше прав.

Воцарилось многозначительное молчание – предложение обдумывалось. Затем мэр ответил мягко и дружелюбно:

– Хотите знать моё мнение, Тафардель? Мёртвые – это мёртвые. Оставим их в покое.

– Но мы и не собираемся их беспокоить. Мы только хотим защитить их от произвола реакции, ибо отделение церкви от государства…

– Не будем об этом говорить, Тафардель. Поверьте, мы увязнем в делах, никого не интересующих. И потом это произведёт неважное впечатление. Нельзя же помешать кюре бывать на кладбище, верно? И бывать там чаще других. А всё, что мы могли написать на стенах… И потом мёртвые – это прошлое. Мы же обязаны смотреть вперёд. Стало быть, и ваша идея, Тафардель, должна быть обращена в будущее.

– В таком случае, господин мэр, я возвращаюсь к моему предложению о муниципальной библиотеке – книги её просветят умы наших горожан и нанесут последний удар застарелому фанатизму.

– Не будем терять времени на эту затею. Я вам уже говорил: в Клошмерле не станут читать ваших книг. Думаете, я сам много читаю? Нашим горожанам вполне хватает газеты. Ваш проект нас только обременит и не принесёт никакой пользы. Найдём что-нибудь более эффективное и достойное такой передовой эпохи, как наша. Итак, Тафардель?

– Я подумаю, господин мэр. Но, простите за нескромность, возможно вы сами…

– Да, Тафардель, я давно обмозговываю одну идейку.

Однако вопроса он не задаёт, ибо вопросы, как ничто другое, лишают обитателя Клошмерля всякого желания говорить. Тафардель не выказывает ни малейшего любопытства. Полный доверчивости, он ограничивается одобрением:

– Раз у вас уже есть идея, господин мэр, нечего больше и думать!

Тут Пьешю останавливается посреди площади, возле липы, и смотрит на улицу, желая убедиться, что никто не идёт в их сторону. Засим он подносит руку к затылку, отчего шляпа съезжает ему на лоб, и, глядя под ноги, с минуту почёсывает себе темя. Наконец, он решается:

– Сейчас вы её узнаете, Тафардель… Я хочу воздвигнуть за счёт города одно сооруженьице.

– На средства города? – изумляется учитель, отлично знающий, как непопулярны любые начинания, связанные с тратой муниципальных денег. Однако он не спрашивает, что это будет за сооружение и каких расходов оно потребует: он хорошо знает благоразумие, осторожность и ловкость мэра. Впрочем, мэр теперь уже говорит сам: – Вот именно, сооружение! Сооружение, в равной степени способствующее и гигиене, и нравственности. Посмотрим, насколько вы сообразительны. Ну-ка угадайте!

Тафардель разводит руками, показывая, что сфера предположений поистине безгранична и было бы безумием в неё углубляться.

Тут Пьешю ещё сильнее надвигает шляпу на лоб, так что тень от полей совсем покрывает его лицо, затем щурит глаза, – как всегда, правый больше левого, – чтобы лучше оценить впечатление, которое его проект произведёт на собеседника, и, наконец, раскрывает свои карты:

– Я хочу соорудить писсуар, Тафардель!

– Писсуар? – восклицает Тафардель, поражённый величием этого проекта.

Мэр, неправильно истолковавший смысл его восклицания, поясняет:

– Ну да, нужник.

– О, я вас отлично понял, господин Пьешю.

– Ну, и что вы на это скажете?

Но разве возможно сразу же составить определённое мнение о проекте, столь важном и столь неожиданном? А поспешность в Клошмерле всегда умаляет ценность суждения. Тафардель, желая до конца осмыслить услышанное, быстрым щелчком сбивает со своего лошадиного носа пенсне, подносит его к губам, обдаёт смрадным дыханием стёкла и протирает их носовым платком, дабы придать им большую прозрачность. Убедившись, что на них не осталось ни пылинки, он водружает пенсне на место, с торжественностью, соответствующей всей важности разговора. Эти манипуляции очень нравятся Бартелеми Пьешю, – по ним он может судить, насколько сильное впечатление произвёл его проект.