Клошмерль - Шевалье Габриэль - Страница 19

Эта великолепная тирада вызвала новый прилив энтузиазма. Александ Бурдийя сам подал знак к овациям. Увлечённый, он простирал руки и громко восклицал:

– Браво! Браво! Отлично, Фокар!

Затем, развалившись в кресле, он наклонился влево и, меняясь в лице, доверительно шепнул мэру:

– Этот Фокар просто-напросто мерзавец, грязный мерзавец! Он пытается всеми средствами подорвать мой престиж, чтобы продвинуться самому. А ведь я сделал этого прохвоста своими руками: три года назад я внёс его имя в мои списки! Он далеко пойдёт, этот тип с длинными клыками. А на Республику ему начхать, можете мне поверить.

Бартелеми Пьешю не сомневался, что именно эти слова, а не лобзания и венки, которые сплели друг другу оба государственных мужа, были выражением абсолютной искренности. Мэр понял, что по недостатку осведомлённости совершил бестактный поступок, пригласив одновременно Бурдийя и Фокара (хотя второго иногда и считали учеником первого). Но он не упустил возможности получить кой-какую информацию и перетасовать карты к собственной выгоде.

– А он имеет влияние в партии, этот Фокар? – спросил он у министра.

– О каком влиянии может идти речь?! Он просто шумит и увлекает за собой недовольных. Но на этом всё и кончается.

– Одним словом, не стоит полагаться на его обещания?

Бурдийя повернул к мэру озабоченное и недоверчивое лицо.

– Он вам что-нибудь наобещал? Что именно?

– Да так. Разные мелочи… Между делом… Итак, вы полагаете, что на него не следует слишком рассчитывать?

– Ну что вы, конечно, нет! Если вам что-нибудь понадобится, Бартелеми, обращайтесь прямо ко мне.

– Я так и думал. Но всегда боялся вас обеспокоить…

– Что за разговоры, Бартелеми! Такие старые друзья, как мы… Чёрт подери! Ведь я знал твоего отца, старика Пьешю. Ты помнишь отца?.. Ты мне расскажешь о своих делах. Мы с тобой всегда сумеем договориться.

Заручившись таким образом поддержкой Бурдийя, Пьешю думал теперь только о том, как обеспечить себе поддержку Фокара. Он собирался шепнуть депутату на ухо несколько слов об обещаниях бывшего министра и спросить, действительно ли Бурдийя умеет держать слово и является силой в партии.

Дела принимали недурной оборот. Он вспомнил слова своего отца, старшего Пьешю, о котором только что шёл разговор: «Если нужна тележка, а тебе предлагают тачку – не ломайся. Бери пока тачку, а когда заполучишь тележку, у тебя будет и то, и другое». Тачка или тележка, Фокар или Бурдийя – трудно предугадать… «Мудрость стариков может пригодиться», – подумал Пьешю. Он уже достиг такого возраста, когда его собственная мудрость отрицалась младшими, и теперь одобрял мудрость стариков, которую когда-то отрицал сам. Он отдавал себе отчёт в том, что мудрость не меняется от поколения к поколению. Она эволюционирует от возраста к возрасту, внутри каждого поколения.

Между тем наступила очередь самого Бурдийя, который должен был выступать последним. Он вытащил из кармана пенсне, несколько листков бумаги и принялся старательно читать. Мягко выражаясь, Александр Бурдийя не был блестящим оратором. Бывший министр спотыкался на каждой фразе. И тем не менее горожане упорствовали в своём восхищении. Причиной этому было солнце и необычайное скопление уверенных в себе пророков, собравшихся на главной площади городка. Бурдийя предсказывал, как и все остальные, мирное будущее и процветание страны. Его слова были неясны, но величественны. Они ничем не отличались от всего того, что произносили его предшественники с той же трибуны. Все слушатели проявляли благовоспитанное внимание, быть может, за исключением одного супрефекта, который всем своим видом давал понять, что внимателен только по долгу службы. Это был молодой человек с хорошими манерами. Чёрно-серебряная чиновничья форма удачно оттеняла вдумчивость его лица. Он был похож на дипломата, случайно попавшего на ярмарку к дикарям. Когда он переставал следить за своей мимикой, на лице его появлялось выражение, откровенно говорившее: «Каким ремеслом заставляют меня заниматься!» Супрефект уже прослушал сотни выступлений такого сорта, произнесённых республиканскими сулителями небесной манны. Он изнывал от скуки.

И вдруг одна из фраз Александра Бурдийя сверкнула неожиданным блеском. Эффект, который она произвела, был обусловлен не столько её содержанием, сколько формой.

«…все истинные республиканцы, которые говорили здесь за благо Республики».

И, завершив ораторский период, Бурдийя с тонким чувством своевременности сделал паузу, которая позволяла злополучному предлогу «за» произвести максимальный эффект на образованных людей.

«О! Вот это да! Сегодня Бурдийя в ударе!» – подумал супрефект, быстро поднося руку ко рту, как воспитанный человек, желающий скрыть непроизвольную зевоту или отрыжку. Его скука тотчас же испарилась.

– Errare humanum est![13] – важно изрёк Тафардель. – Ляпсус, ляпсус, только и всего! И он нисколько не умаляет величия идей.

– Удивительно, – шепнул Жиродо своему соседу, – что «они» не сунули его в Министерство народного просвещения.

Неподалёку сидел Оскар де Сен-Шуль. Его шляпа, перчатки, гетры и короткие брюки являли собой необычайно гармоничное сочетание бежевых тонов. Крайнее изумление заставило его выронить из-под брови монокль.

– Странная риторика, клянусь душами моих предков, умерших в изгнании! – воскликнул он, помещая монокль на место.

В ту же минуту в звонком утреннем воздухе послышался странный звук. Это аптекарь Пуальфар, испытав острое желание расхохотаться, вдруг громко всхлипнул.

Депутат Фокар, севший после своего выступления по левую сторону от мэра, задыхался от ярости и отнюдь не старался скрыть свои мысли от Бартелеми Пьешю.

– Вот болван, а! Что вы на это скажете, мой дорогой Пьешю? Да он просто динозавр человеческой глупости! И подумать только, что такого субъекта могли сделать министром. Вы знаете, как это получилось? Как, не знаете? Да об этой истории говорит вся Палата! Я не нарушу секрета, если расскажу её вам, мой дорогой друг.

И он рассказал о карьере Александра Бурдийя, великого сына Клошмерля, бывшего министра земледелия.

Александр Бурдийя приехал в Париж совсем молодым. Сначала он работал официантом в кафе, а затем женился на дочери хозяина и сам стал трактирщиком в Обервилье. Двадцать лет подряд его заведение было центром активной избирательной агитации и местом, где собирались многие политические группировки. В один прекрасный день сорокапятилетний Бурдийя предстал перед влиятельным членом партии. «Чёрт побери, – воскликнул он, – ведь я уже не первый год делаю депутатов, тратясь на выпивку избирателям. Разве теперь не наступил мой черёд? Я хочу быть депутатом, чёрт побери!» Эти доводы нашли весьма логичными, тем более что трактирщик обладал деньгами, способными с избытком покрыть расходы на избирательную кампанию. Так, в 1904 году в возрасте сорока семи лет он был избран впервые. Способ, которым он так успешно воспользовался, чтоб стать депутатом, был им применён снова для того, чтобы сделаться министром. Долгие годы он непрестанно повторял: «Так что же, чёрт побери! Меня забывают? А ведь я не глупее остальных. Я больше сделал для партии своими аперитивами, чем любой из этих пузатых господ своим речами!»

Наконец, в 1917 году случай представился. Клемансо начал формировать кабинет. Он принял в своей резиденции на улице Франклина председателя партии и спросил его: «Кого вы собираетесь мне предложить?» И среди прочих было названо имя Александра Бурдийя.

– Но ведь он же старый болван, ваш Бурдийя? – спросил у председатель Клемансо.

– Видите ли, господин премьер, – ответили ему, – его, конечно, нельзя назвать выдающимся политическим деятелем, но к средним умам его можно отнести без особой натяжки.

– Это я и имел в виду, – ответил Клемансо, решительным жестом отметая излишние тонкости в оценках. С минуту он размышлял. И вдруг воскликнул: «Ну ладно, я его беру, вашего Бурдийя. Чем больше дураков будет вокруг меня, тем меньше шансов, что ко мне будут…!»