Желтые глаза - Шессе Жак - Страница 8

Но откуда здесь взялись пальмы? Я спал. Как это часто происходит, провалившись в пограничную зону сна, я убегал в неизвестные и враждебные миры. Тогда Анна будила меня, и на мгновение мы замирали неподвижно, зная, что желание уже родилось в нас и через несколько секунд слепит нас воедино. Так должно было быть и в тот вечер, я почувствовал, как во рту у меня пересохло, и члены стали тяжелыми. Анна уже склонилась надо мной, я ощущал запах из ее рта; внезапно я оттолкнул ее и вскочил, мне показалось, что я слышу дыхание за стеной. Это Луи. Он подслушивал, шпионил, прижав ухо к стене, дабы не пропустить ни один из наших малейших порывов.

– Что с тобой? – спросила меня Анна.

– Не слышишь?

– Чего?

– Луи. Он дышит за перегородкой. Он подслушивает.

– Ты дурак, Александр. Ты же знаешь, что его кровать стоит в другом конце комнаты. Он спит. Ты преувеличиваешь. Сейчас он должен видеть десятый сон.

– Может, удостоверимся?

– Нет. Оставь его в покое. Он спит.

– Позволишь мне убедиться?

– Как хочешь. Но мне кажется, это глупо.

Я поднялся и сунул в карман фонарик. Бесшумно открыл дверь, скользнул в коридор, толкнул дверь комнаты Луи и вошел. Сначала я не увидел ничего – комната была довольно большой, а фонарик я зажигать не стал, решив молча подойти к кровати мальчика. Потом неожиданно выхватил фонарь и зажег его. Луи сидел на кровати с открытыми глазами и улыбался – кривая улыбка обнажила его острые зубы.

Я погасил фонарик и, дрожа, вышел из комнаты.

– Он спит, – сказал я Анне.

Я снова лег, Анна приблизилась ко мне… Все время, пока она стонала, я опять и опять представлял себе улыбку, возникшую в белом луче фонаря, слышал эти неразличимые шаги, дыхание за стеной напротив, в комнате, мгновенно ставшей враждебной и дикой, – и над всем этим царил – плод общественного воспитания – желтый пронзительный взгляд, не перестававший изучать нас и наблюдать за нами.

VI

С некоторого времени мне стало казаться, что Луи странно смотрит на мою жену, и это мне совсем не нравилось. Не нравилась периодичность взглядов его желтых глаз. И его звериное блуждание вокруг Анны. Его жестокая улыбка… Я не выдумываю. Луи хотел Анну, подсматривал за ней, трогал ее, обнимал. Анна, сама того не зная, тоже была возбуждена, я видел, как внимательно она относится к мальчику. И раз уж я решил говорить только правду, то должен добавить, что их обоюдное желание гипнотизировало меня.

Приближался конец лета, а мы так и не нашли школу, где Луи мог бы проказничать; даже уроки музыки были недоступны, поскольку единственный преподаватель фортепиано в окрестностях, супруга пастора Муари, все еще где-то отдыхала. Луи ничего не делал, и мы были абсолютно не правы, что не заставляли его хотя бы немного работать в саду или колоть дрова. Напрасны были все попытки заставить его что-то делать. В гневе он сломал в саду несколько веток деревца, которым мы очень дорожили: маленького ясеня, посаженного год назад. В другой раз он потерял в лесу инструмент, который мы ему дали. Нас перестало смешить то, как он рубил дрова, вел себя в гараже или на чердаке. Мы уступили его просьбам помочь Марии мыть посуду в кухне. Она тут же позвала нас на помощь. «Мсье Луи» угрожал ей, схватил нож и вертел его с радостным видом. Было необходимо оставить любую мысль о том, что Луи можно что-либо поручить. Может быть, Луи преуспеет в играх? Его интересовали только карты. Анна ненавидела карточные забавы, которые быстро приводят к ежедневному посещению трактира. Мы попытались увлечь его чтением. Читал он плохо, не умел сосредоточиваться, и даже картинки из книги с иллюстрациями его не волновали. Мы решили научить его играть в шахматы. Придя в ярость от собственного проигрыша, он швырнул доску на землю и стал топтать ее, а потом замер перед ней в глубокой прострации. Он попытался играть в мяч, но двигался грубо и плутовал – я заметил, что он внимательно изучает грудь Анны и что ему нравится причинять ей боль, направляя в нее мяч. Мы притворялись, что ничего не видим, поддерживали хорошее настроение и искали любую возможность выходить вместе, развлекаться (я не прерывал литературной работы, несмотря на ту нервозность и усталость, которую испытывал от общения с нашим приемным сыном. Я еще не успел сказать, что все-таки начал писать свой роман в эти недели. Блестящая потеря для литературы. Можно выразиться иначе: потаенным желанием свыше Луи был ниспослан нам для того, чтобы наказать меня за единственный похвальный поступок, который я совершил в это время).

Однако я все чаще замечал те непристойные взгляды, которые Луи бросал на Анну. Ему было тринадцать, почти четырнадцать. Поэтому казалось естественным, что мальчик постоянно взволнован близостью молодой чувственной женщины. Тем не менее его взгляды стали меня беспокоить. Анна не замечала ничего. Я уже говорил, что она была доверчива. Она и представить не могла, что мальчик хотел ее. Она отвергала мысли о возможном комплексе подобного рода у Луи, о том, что приютское воспитание навязывает подросткам порочное любопытство, что Луи очень озлоблен таким воспитанием, словом, все те подозрения, которые укреплялись во мне. Луи увивался вокруг Анны, в этом не было сомнения. Однажды я застал его на террасе, когда он, держа в руках, обнюхивал ее одежду, которую она сняла, чтобы позагорать. В другой раз, сидя за столом, он взял вилку Анны и долго облизывал ее: я уверен, он хотел почувствовать тепло и вкус ее слюны. Он явно подстерегал ее повсюду. Пребывая в полнейшем неведении, Анна не принимала никаких мер предосторожности, она продолжала загорать, почти полностью обнаженная, на траве, снимала бюстгальтер, не прячась, и сажала Луи к себе на колени.

Я уверен, что каждый вечер Луи присоединялся к нашим удовольствиям, будучи за перегородкой. Он подслушивал нас, но когда я рискнул вновь заикнуться об этом Анне, она посмотрела на меня так, словно я был испорченным дураком. Я больше ничего не сказал, однако стал еще внимательнее прислушиваться к малейшему звуку за стеной, малейшим движениям, шорохам, которых Анна старалась не замечать. Может, стоило поменять комнату? Я думал об этом – по крайне мере хотел предложить это Анне, ведь дом был достаточно велик, и сделать это было нетрудно. Однако это означало доказать, что мы встревожены. Придать значение тому, чего, может быть, еще и не было. Луи участвовал в наших забавах, куда уж естественнее? Перейти в другую комнату значило обнаружить свое волнение, дать ему понять, что мы все знаем о том, как он развлекается по ночам, и принять его в соучастники, чего я абсолютно не допускал.

Я продолжал наблюдать за всем этим с чистым сердцем. Начал я с упражнений для слуха, и так узнал несколько интимных секретов моего соседа. Я ничего не сообщал Анне из опасения шокировать ее и выдать свое беспокойство, которое становилось похожим на манию. Однако я не переставал прислушиваться к Луи, который упорно желал Анну, бегая по ночам взад-вперед за стеной.

Все эти меры предосторожности сильно изматывали меня и мешали работать. Однако разве так необходимо писать постоянно? Я славно поработаю, говорил я себе, когда порядок и спокойствие восстановятся в доме.

Луи продолжал вести себя крайне плохо. Необходимо было вскрыть нарыв. Я не мог говорить с ним, боясь, что он обнаружит подвох. Следовало толкнуть его на крайности, создать условия для маленькой катастрофы, которая выявила бы истинное положение вещей и позволила бы каждому – и особенно виноватому – обрести привычное спокойствие.

Некоторое время спустя, когда эта идея укрепилась в моей голове, я решился осуществить ее. Я знал, что порнографические фото считаются в приютах огромной ценностью и что запертые в четырех стенах подростки придают им такое же значение, как… Луи тоже был заперт. Я решил сыграть на этом и поехал в Мёртон, где в привокзальном киоске за хорошие деньги можно было купить датские порножурналы. Снимки из этих журналов популярны среди работников ферм и сумасшедших, и я подумал, что они смогут возбудить и мальчика, толкнув его на поступок, результат которого не замедлит сказаться.