Желтые глаза - Шессе Жак - Страница 25

Сколько раз этот святой человек и его супруга заставляли меня отказываться от обладания самыми незначительными вещами – например, яркой, огненно-красной пуговицей, вид которой вызывал непреодолимое желание владеть ею, останавливал дыхание – сколько раз меня заставляли проглотить чашку отвара, чтобы я мог очиститься от зла! Экзорцизм, очищение, катарсис!

Сколько раз мы останавливали нашу драгоценную колымагу у подножия гор, чтобы собирать ромашку, чабрец, шалфей или базилик! Моя мать нагибалась к земле, протягивала руки к цветку и клала его на дно бумажного пакета, который всегда лежал у нее в запасе в бардачке машины.

Сколько я выпил тогда этих отваров, которыми вновь пользуюсь теперь, полагая их действие облегчающим! С момента, когда я смог оплачивать себе выпивку, я заменил их на вино и дорогие спиртные напитки, на киршвассер, пахнущий гнилыми вишневыми ягодами коричневого лета, на сливовую водку, одна капля которой привлекает всех деревенских ос, на обжигающую грушовку, на терпкую можжевеловку.

Сейчас я снова постигал мудрость, сидя за письменным столом и чувствуя, что в животе бродят газы, от которых я вскоре освобожусь. Но что за важность – бульканье, позывы, сокращения кишечника, – если ты очищаешь себя от многих лет заблуждения!

Я работал с радостью.

Добродетельные и чистые отвары! Одновременно с романом, который писался каким-то чудесным образом, я задумал сочинить «Краткие рассуждения о снадобьях», которые бы пародировали и Валери, и Понжа; к новому сочинению я обращался как только у меня появлялась свободная минута. Я прославлял в нем горечь и сладость настоев, сравнивая их действие и терпкость, остроту, плотность и то, насколько они были кислыми.

Лесной плющ вился под моим пером. Поля моих рукописей пестрели садами, кустарниками, склонами. Запахи и шорохи! Летние ароматы! Шалфей, белая яснотка и донник способствовали моим медитациям. Как и мальва, тмин, ягоды шиповника, василек. Мои «Рассуждения» о пучках снадобий превращались в восхищенные заметки фармацевта.

Надо заметить, что составленное мною расписание почти не оставляло времени для бесцельных блужданий; работа и приятный отдых заменили их.

Написание романа требовало жертв.

Дело шло на лад. Родители, с их постоянным стремлением к праведности, сказали бы, что книга начала писаться лучше именно потому, что я избавился от необходимости бесцельно блуждать. Следует отметить даже, что моя усидчивость только способствовала развитию фантазии. Днем и ночью меня посещали драгоценные озарения, о которых я сразу же рассказывал Анне, вызывая у нее самый живой интерес. В эти мгновения цвет ее глаз изменялся. Дыхание становилось частым. Она ложилась на канапе в гостиной…

Учился Луи прилежно.

Во время прогулок мы забирались в красивые уголки лесов, деревень, долин, откуда возвращались усталые и освеженные.

Жизнь проста и прекрасна. И я не видел смысла прерывать спокойное течение времени ради всевозможных беспокойств и прогрессивных веяний.

V

Однажды вечером, когда мы легли спать очень рано, я никак не мог уснуть, пораженный внезапным приливом тоски. Анна спокойно дышала рядом. Я бесшумно поднялся и прислушался к тому, что происходило за дверью в соседней комнате: я услышал ровное дыхание Луи. Итак, оба спали. Не знаю почему, это меня оскорбило. Я снова лег: напрасный труд! Сон не приходил. В то же время мысли о ночных прогулках, которые я так любил раньше, возникнув в голове, не оставляли меня. Мне захотелось выйти. Мне стоило лишь сделать одно-единственное движение в сторону Анны, чтобы она наполовину проснулась, и я мог взять ее; она бы, как всегда, стонала в темноте. Я не сделал этого. Мне требовалось иное. Но что именно? Я попытался прислушаться к себе, заставить себя вспомнить о расписании, по которому я жил в течение последних недель. Меня захватывали все более отчетливые образы. Я попытался прогнать их, встал, вышел в гостиную, налил неразбавленное виски в большой стакан. Я выпил виски залпом, решив покончить с состоянием неуверенности, надеясь, что алкоголь быстро усыпит меня.

Эффект оказался обратным.

Второе виски. Было чуть больше одиннадцати часов вечера. Я распахнул окно: влажный воздух удивил меня, я сделал несколько шагов по террасе, да, действительно, ночь была влажной, ведь последние дни шел дождь, однако на небе, в разрывах туч блестели звезды, само небо, почти желтое, плыло в сторону Юра. Внизу, среди пейзажа, перед озером, спал город, дурной и грязный. Я дышал полной грудью. Нет, я не поддамся. Какой мягкий, настойчивый воздух! Третье виски. Внезапно я рывком оделся, спустился в гараж и завел машину.

Десять минут спустя я вошел в самое мерзкое городское кафе, «Весомость», и сел посреди дымного облака, уверяя себя, что мрачные места наиболее очаровательны. Грязь, пот, запах дешевых духов и случайные животные имеют на меня такое влияние, которым не обладают самые правильные и упорядоченные поступки.

Однако в тот вечер отвращение не покидало меня, и я не переставал думать, что был приговорен тем самым знаменитым правосудием, которое было столь дорого моим родителям, изменить расписание и прийти развлекаться в клоаку.

Я заметил недалеко от себя бедно одетого типа, сидевшего за столиком посреди кафе; у него был вид ненастоящего интеллигента: он был, наверное, один из тех полудурков, которые обучаются в заведениях по перевоспитанию или социальных протестантских центрах. Эпилептики, хронически больные, наркоманы… Этот был еще молодым – лет двадцать восемь-тридцать и казался абсолютно пьяным. У него были почти белые волосы альбиноса, розовые круглое лицо, красные губы, близорукий взгляд из-за толстых стекол очков; он сидел немного скособочась, без сомнения, это было вызвано детским параличом, и когда он, пошатываясь, поднялся, чтобы сходить в туалет, я заметил, что ноги его обуты в специальные жесткие башмаки с огромными подошвами – типа тех, которые выставлены в витринах ортопедических аптек. Из-за этого он напоминал раненого гуся, забавно смотревшегося в стенах местного борделя, поскольку его походка вызвала взрыв смеха и грязных шуток. Когда он вернулся, шатаясь и вытирая рот мокрым платком, он толкнул клиента, и шутки возобновились. Он сел, несчастный, жалкий, выпил свой аперитив и попросил еще писклявым голосом. Маленький сутенер в кожаной куртке подскочил к нему и сел за столик, вскоре к ним присоединилась проститутка лет двадцати, с огромным вырезом на платье. Альбинос перегнулся через стол, чтобы увидеть ее груди. Кожаная куртка хотел позабавиться.

– Закончил разглядывать девочку? – спросил он зловещим голосом; наступила тишина.

И, подняв свою кружку с пивом, швырнул ее в лицо несчастному; тот поперхнулся и стал протирать очки под всеобщий смех. Негодяй продолжал свое дело: он ударил жертву кулаком в лицо. Теперь из красных губ потекла кровь, маленькими каплями падая на мраморный стол, на который затем упал и сам раненый, скрестив руки.

Кем был этот несчастный страдалец? Каким ветром занесло его в это грязное место? Какое наслаждение он хотел найти здесь? Тело шлюхи? Зрелище? Надежда всегда подталкивает нас к осуществлению самых ненужных замыслов; быть может, он хотел, чтобы его проводила до постели подружка, пусть она была бы отвратительной, мерзкой и безобразной – лишь бы не остаться приговоренным к ежедневному одиночеству, хотя бы один раз.

А что привело в эту грязь тебя самого? – задал я вопрос себе. Какой демон распаляет тебя? Тебя, который не имел даже сил подняться, помочь несчастному встать, проводить его до двери. «Возьми меня за руку и веди». Слова старого песнопения возникли у меня в памяти, и я почти наяву увидел, как в кафе входят мои родители: твердый шаг, ясные лица; они берут молодого человека за плечи, держат за руку и помогают выйти. Потом моя мать возвратилась в кафе и без малейшего страха обратилась к палачу, который опустил глаза, смеясь. Сколько раз я наблюдал этих злодеев, чей смех понемногу уступал место священному ужасу, обрушивавшемуся на их головы! Тогда моя мать вынимала из кармана блузки маленькую Библию или Псалтирь и ясным голосом произносила молитву, способную победить зло.