Желтые глаза - Шессе Жак - Страница 11

Нет, только позже. Много позже. Через два месяца после той истории в ванной…

Все время, пока они разыгрывали свой спектакль, я забавлялся, глядя, как они подстерегают друг друга, дразнят, будят в партнере желание.

Я уже говорил, что наши комнаты располагались по соседству, и Луи нас подслушивал. Можно лишь удивляться такой акустике. Однако объяснение было проще некуда: купив старый дом, я кое-что в нем переделал, и в частности, разделил большую комнату на две – нашу и комнату Луи – простой кирпичной перегородкой.

Глядя, как он крутится возле Анны, я придумал одну штуку. Он желал ее видеть, рассматривать, наблюдать во всех позах… Он ее увидит. Увидит, что она не его. Утром, пока Анна ездила в деревню, я взял дрель и поднялся наверх. Прямо напротив нашей кровати я аккуратно просверлил в стене дырку и сдул пылинки, рискуя обнаружить свою хитрость; впрочем, мои были не наблюдательны. (Дыру следовало заткнуть после использования; писатели вообще любят стены, сквозь которые можно смотреть, равно как и грязные предметы, которыми можно затыкать дыры в этих стенах).

В тот же вечер, не гася оранжевой лампы у изголовья кровати, я раздвинул руками ноги Анны, а затем, заставив ее стонать, овладел ею. Что за галоп мы демонстрировали! «A taste of honey, a taste of honey»[4], повторял я, засыпая, одному Богу известную мелодию или название книги, или популярную в том сезоне песню, увлекаемый к вратам сна усталостью от представления, которое я разыграл перед нашим наблюдателем.

(Говоря «наблюдатель», я понимаю, что именно хочу сказать. Впрочем, следовало бы написать точнее – «перед жаждущим глазом». Ради справедливости должен добавить, что счастье, испытанное мною в ту ночь, только подогревалось без сомнения растущим желанием Луи, а тот факт, что он изнывал за стеной, лишь распалял мой задор. Несколько раз, вновь зажигая лампу, я принимался будить Анну…).

Конечно, я думал о грехе, который прилепился ко мне – к моей душе и моему телу, как проказа. Итак, прокаженный… Запутаться в бороде и завопить: «Нечистый! Нечистый!» Сатир, подозрительная мать и бесноватый под одной крышей. Хорошая семейка! Что сказали бы проповедник и моя мать, если бы они видели этот позор? Я знаю что. Сначала, что писатель – это бездельник, тот, кто все свое время использует, дабы грязнить божественное творение любыми возможными, самыми мерзкими способами. Затем, что грешащие плотью – глупцы, которых исцелит только молитва. Далее, что, когда гниет один из членов тела, его необходимо отрезать. И наконец, со всей решительностью, что подобная жизнь – преступление.

Я согласен с тем, что пачкал мир своими каракулями, но нельзя сказать, что моя работа всецело поглощала меня. Совсем другое дело – молитва. Это слишком достойный поступок. Что же касается больного члена – идет ли речь о моем члене или члене Луи, – я до сих пор не знаю точно, откуда в наш дом пришло смятение. (Дыру в стене я все-таки заткнул). Тем не менее лучше было бы жить в хижине, питаясь одним только черствым хлебом, зато в радости, нежели поедая мясо в царстве раздора. Здесь был даже не раздор – тут торжествовал разврат, и гнев Предвечного должен был спалить эту новую Гоморру!

Любопытно, что я ожидал этого, словно завороженный. В двадцать лет я написал уже очень много книг и не имел времени размышлять. Теперь, когда я ничего не пишу, мои размышления естественным образом касаются метафизических материй, и я с сомнением вспоминаю свои юношеские годы, думаю об ответственности, грехе – о смерти, которая особенно волнует меня. Смерть сегодня – это одна компания с алкоголем и сексом. Вот что внушал мне мой болезненный гений. И я испытывал сожаление, что не узнал никаких тайн, кроме нескольких важнейших событий в моей жизни. Какой грязной сволочью я был, когда умер мой отец! Отожрался и не мог мыслить по-настоящему. А он провел всю свою жизнь, доставая головой до синего неба невинности. Я ни минуты не думал о смерти матери. Ни заботы, ни размышлений. Я писал в то время короткий рассказ, и все мои мысли были заняты им. Если бы мои читатели узнали, что их любимый писатель размышлял ровно столько же, сколько раздумывает мул, стоя над обрывом или крутым склоном! Я пребывал в довольстве, переваривал, строчил запутанные и глубоко лживые книги. Какие достижения! В пятьдесят пять лет я попытался отречься от пустоты, заполнившей мою жизнь, и делал свинства, которым радовался, как дубиноголовый. Да, я был козлом. Я, Александр Дюмюр, грязное животное и писатель-неудачник.

Я отказывался от любой возможности рассуждать трезво. Я грязнил Анну. Я грязнил бедного мальчика, доверившегося мне. Я обесчестил саму прекрасную мысль об усыновлении, и это я, который оказался не способен создать настоящую семью! Мое ненавистное влияние распространялось на мой дом и на деревню. Порочное и низкое! Из-за меня жена пастора оказалась запачканной грязью, пастор рассказал об этом всей провинции, и следующий акт представления не замедлил начаться.

IX

Все-таки, увы, есть справедливость на свете! И справедливость требовала, чтобы преступление было изобличено. Любовная связь Луи и Клер Муари вылилась в страстные отношения, которые сердили и одновременно зачаровывали нас. Было больно видеть, как Анна ревнует. Луи скрывался от нас, он совсем одичал. Теперь любовники не имитировали уроки музыки. Мадам Муари поджидала мальчика на дороге, Луи сбегал к ней, и машина направлялась в сторону леса. Пастор больше не здоровался с нами, он мрачнел, и мы боялись, как бы эта история не открылась властям: тогда и мы были бы виновны в том, что сапер, как говорится, ошибся; ведь расследование, которое не заставило бы себя ждать, доказало бы, что приемные отец и мать вели себя по меньшей мере странно.

Красота Луи, его желтые глаза, тонкие губы, острые зубы. Его нервозная мягкость, его молчаливость, его желание скрыться, когда к нему приближались. Его животное, порой прячущееся внутри неистовство, готовность вцепиться в горло чужаку… Но чужаком-то был он сам, гадкое и грешное дикое животное.

– Ваш сын, мсье, заражен бешенством, – сказал мне пастор во время визита, предшествовавшего несчастью. – Повсюду расклеены плакаты против бедных ни в чем не повинных зверей! Но это Луи разносчик заразы. Он серьезно болен и кусает других! Позаботьтесь о нем, иначе будет слишком поздно! Позаботьтесь о нем!

Он пошел прочь от меня, крича так, словно я сам приговорил себя к контакту с больным.

Муари попросил меня об этой встрече по телефону непосредственно перед трагедией. Он объявил мне, что его жена заперта в доме. Он знал о том гипнотическом воздействии, которое мальчик оказывал на меня и Анну. Пастор не придал дело огласке, он просто потребовал, чтобы связь прекратилась и чтобы Луи был удален в одно из образовательных учреждений в горах или где-то еще.

Мое чувство справедливости подсказывало, что пастор прав, однако я знал, что мы не сможем на долгое время расстаться с мальчиком. С другой стороны, я все сильнее ощущал, что Луи послан мне в наказание за мою предыдущую жизнь и писательский труд; теперь я почти ненавидел Луи – изощренно, с наслаждением, ибо ко всему прочему он добавил свою связь с мадам Муари. Странное осознание вины! Когда я встречал Клер Муари, то раздевал ее взглядом с медлительностью палача. Каждый полдень я проводил на террасе кафе «Железнодорожной гостиницы» в Мертоне, неспешно поглощая ванильно-земляничное мороженое; жена пастора припарковывала машину в десяти метрах от террасы, под деревьями, и я мог насладиться зрелищем ее стройных ног, пока она вылезала из автомобиля. Теперь она пила пиво напротив меня, я смотрел на ее загорелые блестящие ляжки и мило повторял себе, что эти ляжки на несколько минут раздвигаются для Луи в чаще леса.

Луи Дюмюра, бешеной лисы.

Размышляя о том, что связано с ним, я вспоминаю западни, которые устраивал для него, – журнал, дыру в стене… Я представлял Луи обнаженным. Худенький живот; спускающийся к пучку рыжих волос, который мне описывала Анна (любопытно, но я ни разу не спал с рыжей и спрашивал себя, как выглядит лобок этой музы, живот и какой запах она источает. Несколько порнофильмов не дали мне никакой информации на эту тему. Итак, я говорил о лобке Луи…), и ее описание волновало меня не меньше, чем ляжки мадам Муари, которые должны были образовывать неправильный золотистый треугольник, вздымавшийся над мальчиком в течение получаса. Я подсмотрел, как выглядит член Луи: два или три раза мы мочились рядом в туалете «Оленя»; я решил, что член у него скорее темный, темнее, чем остальное тело, и особенно веснушки на лице. Головка члена, открытая и красная, выдавалась вперед. Как у той собаки, которую я видел на пляже у озера Бре: кобель шел за своей маленькой хозяйкой, прижимаясь лапами к ее ногам, подпрыгивал и касался ее лобка. Я был тогда шокирован и даже ревновал.