Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла. - Шелест Игорь Иванович - Страница 37

В один из последующих дней в вестибюле лабораторного корпуса института появилось броское объявление:

Сотрудники весело переглядывались, делясь этой новостью. И так уж совпало, наверно, что в этот день почти у всех было радостное настроение.

К семнадцати тридцати большой конференц-зал оказался так переполнен, что многим пришлось толпиться у задней стены и в проходах.

Стремнин и Майков пробирались, выискивая местечко, где бы притулиться, и все с нетерпением ждали появления Тамарина. Несколько девушек в первом ряду приготовили цветы. Майков заметил:

— Мои-то лаборантки!.. Ждут как тенора-душку!

Сергей кивнул:

— А парень что надо! Танцор, певец, музыкант, заводила на молодёжных вечерах… Ладно, давай постоим здесь.

— Ты виделся с ним после его прилёта?

— На бегу. Он ведь метеор!

— Как его на все хватает?.. Лётчик-испытатель, доцент вуза…

— Изобретательный конструктор, дельтапланерист… Я и сам спросил как-то… Он рассмеялся: «И не говори!.. Со временем — вечная труба!.. Но я его стараюсь не тратить попусту». А-а, вот и он… Любимец муз!..

Георгий Тамарин, или, как здесь его называли, Жос , возник откуда-то сбоку на эстраде, и в зале зааплодировали. Сергей наклонился к уху Майкова: «Чем не бонвиван?! И в Париже, поди, такой заметён!» Оба улыбнулись.

Тамарин был хорош в элегантном светлом костюме, раскованный, с вихрастой каштановой шевелюрой, с банджо в руке и ярко-красной коробкой под мышкой. Он деловито подошёл к столику, осторожно положил сверкающий отделкой инструмент и коробку и уже медленней вышел к краю эстрады. Сколько-то мгновений вглядывался в зал, и лицо его светилось улыбкой:

«Вот, мол, дорогие мои, я и с вами. И, поверьте, мне от этого очень хорошо!»

Потом стал собранным и начал:

— Сразу же хочу оградить себя от насмешек такой преамбулой: «Лишь тот, кто проехал всю Францию за две недели, может увезти в своём чемодане стандартное представление о ней и берётся утверждать, что по-настоящему знает эту страну. Но тот, кто живёт во Франции постоянно, каждый день заново убеждается, что ничего не понимает в ней, или же вдруг узнает что-то такое, что полностью перечёркивает его прежнее представление об этой стране».

Прочитав эти строки у Пьера Даниноса в «Записках майора Томпсона», я подумал: «Как странно, а ведь и в самом деле: первые впечатления самые яркие… Они остаются в памяти, и им, очевидно, нужно верить… А когда человек живёт в стране годы, сживается с ней, ко всему привыкает, тут уж вроде бы ничего и не замечает вокруг… Все ему кажется обыкновенным… То, чего он ещё не видел и что хотел бы увидеть, все откладывает и откладывает до более удобного момента… И так в течение жизни может и не увидеть…

Все ли, к примеру, москвичи были в Большом театре?.. Вряд ли… А в Третьяковке?.. Странно сказать, но многие если и были, то в детстве, когда их водили туда всем классом… И не о тех речь, которым все безразлично!.. Многие мечтают приобщиться к высотам искусства, да все не соберутся никак… А вот приезжий — тот все обойдёт!.. И потом будет говорить: «Обежал все, хоть и времени было в обрез!.. И в Большой попал, правда, с трудом… Представьте, переплатил за билет с рук… А все ж таки попал!.. Что видел?.. „Лебединое“… Честно говоря, проспал весь второй акт — уж больно намаялся за эти дни!»

Так вот и я, — усмехнулся Тамарин, — набрался дерзости рассказать вам о Париже, пробыв в нём всего десять дней.

Самое удивительное, пожалуй, то, что, очутившись в Париже, я по-настоящему удивился лишь в первую минуту… И чему бы, вы думали?.. Возмутительному обилию припаркованных повсюду автомобилей… Впечатление такое, словно где-то рядом на огромном стадионе идёт международная игра и съехавшиеся со всей Франции болельщики побросали свои разноцветные коробки на колёсах, и вот они стоят вдоль тротуаров тысячными вереницами, вплотную друг к другу; улицы ими так забиты, что остаётся узенькое пространство, в которое решительно устремляются машины, не нашедшие пока, куда бы приткнуться…

Когда мы шли к автобусу, ко мне пристроился оживлённый молодой человек, будто бы страшно обрадовавшийся встрече. Я даже чуть смутился: мол, он-то меня знает, а я, чёрт возьми, не узнаю?!

— Ну как там Москва? — спросил он на чистейшем русском, и это меня ещё более озадачило. «Ну, — думаю, — должно быть, кто-то из нашего торгпредства встречает!»

— Ничего, — говорю приветливо, — красуется!

— Вы на авиасалон?

— Совершенно верно, — говорю.

— А наш «Посев» читаете?..

— «Посев»?.. — не сразу сообразил.

— Журнал местной русской интеллигенции…

— А-а, «Посев»! — изумляюсь по возможности искренно. — Я-то думал, это что-то из микробиологии… Тогда уж лучше бы назвали «Урожай», что ли…

С него сразу всю весёлость и приветливость как рукой сняло. Оледенел лицом, остановился и как-то незаметно, извините, «слинял».

Но сам Париж — хотите верьте, хотите нет! — оказался именно таким, каким я его и представлял: невысоким — в пять-шесть этажей, — с мансардами, с маркизами на витринах магазинов и магазинчиков, со сходящимися кое-где звездой улицами, с широкими и затенёнными деревьями тротуарами, на которые, словно нечаянно, выскочили пёстрые зонты и белоснежные столики маленьких кафе, где за чашкой кофе сидит одна часть населения Парижа и смотрит на другую, проходящую мимо; Париж с Елисейскими полями, переходящими в Булонский лес, Париж со своей знаменитой Триумфальной аркой, — кстати, в Париже их три, — но я говорю о той, которая на площади Звезды (здесь сходятся двенадцать улиц!), ныне эта площадь носит имя генерала де Голля; наконец, Париж со своим Лувром, Нотр-Дамом, с Эйфелевой башней!.. Господи, сколько раз мы все это видели на картинах знаменитых художников, на фотографиях, в кино!.. А сколько раз обо всём этом читали у Дюма, Флобера, Гюго, Мопассана, Ремарка, Хемингуэя?.. И вы мне поверьте, что Париж именно такой, каким давно живёт в вашем воображении и, может быть, даже в сердце.