Собрание ранней прозы - Джойс Джеймс - Страница 51

Безнадежная мнимость этих трех существований пред его взором, неискупимое рабство их вызывали в глубине глаз Стивена резкое жжение. Он положил [локоть] руку на плечо Крэнли и порывисто проговорил:

– Пошли отсюда, сейчас же. Я больше не могу это выносить.

Они пересекли залу; Стивен добавил:

– Если бы я остался еще минуту, я думаю, я бы разревелся.

– Да, чертовски хреново, – сказал Крэнли.

– У, до чего безнадежно! безнадежно! – произнес Стивен, стискивая кулаки.

XXV

За несколько вечеров до того, как Крэнли отправлялся в деревню в намерении [воспарить] освежиться телесно после провала на экзаменах, Стивен сказал ему:

– Я думаю, для меня сейчас будет очень важное время. Я собираюсь принять какое-нибудь решение насчет линии моих действий.

– Но ты же пойдешь на Отделение искусств в следующем году?

– Мой крестный, возможно, и не станет платить. Они рассчитывали, я окончу год с наградой.

– А что ж ты ее не получил? – сказал Крэнли.

– Мне надо обдумать положение, – сказал Стивен, – и посмотреть, что бы я мог делать.

– Да есть сотни вещей, что ты бы мог делать.

– Ты так уверен? Посмотрим… Я бы, может быть, написал тебе. «Какой твой адрес?»

Крэнли сделал вид, что не слышал. Он ковырял в зубах спичкой, необычайно тщательно и вдумчиво, «по временам прекращая, чтобы засунуть осторожно язык в какое-нибудь ущелье, затем продолжая ковырять.» Перемещенное содержание он сплевывал. Соломенная шляпа его держалась преимущественно на затылке; ноги были широко расставлены. После продолжительной паузы он вернулся к своей последней реплике, как будто все это время взвешивал ее в уме:

– Да что там, сотни вещей.

Стивен спросил:

– Какой твой адрес в деревне?

– Адрес мой?.. Э… Понимаешь… пока никакой возможности, вишь ты, сказать, какой у меня там будет адрес. Да ты еще ничего и не решишь раньше моего возвращения… Я поеду почти наверняка утренним, но хочу еще зайти посмотреть, когда он уходит.

– Мы смотрели уже, – сказал Стивен. – В полдесятого.

– Да нет… Я так думаю, мне надо зайти на Харкорт-стрит, посмотреть, когда поезд.

Они медленно направились в сторону Харкорт-стрит. Стивен, не желая поддаваться неприязненному чувству, сказал:

– Что за таинственная цель скрывается под твоей немыслимой прозаичностью? Открой ради Бога. Ты себе что-нибудь забрал в голову?

– Если бы у меня была таинственная цель, – отвечал Крэнли, – я бы, наверно, не стал тебе говорить, в чем она, правда же?

– Но я тебе очень много рассказывал, – сказал Стивен.

– У большинства людей имеется какая-нибудь цель в жизни. Аристотель учит, что назначение каждого существа есть его наибольшее благо. Мы все действуем в видах какого-нибудь блага.

– А ты бы не мог чуть-чуть поконкретней? Ты же не хочешь, чтоб я про тебя писал евангелия, правда?.. Может, ты в самом деле думаешь стать колбасником?

– Да, в самом деле. «Почему бы об этом и тебе не подумать. Ты б мог заворачивать сосиски в свои любовные стихотворения.»

Стивен расхохотался.

– Не думай, что ты меня проведешь, Крэнли, – сказал он. – Я же знаю, ты чертовски неисправимый романтик.

На станции Харкорт-стрит они подошли к расписанию, и, кинув на него взгляд, Стивен насмешливо сказал:

– Полдесятого, как и было сказано. Не хочешь ты дураку поверить на слово.

– Это не тот поезд, – сказал Крэнли с досадой.

Стивен улыбнулся, забавляясь, меж тем как Крэнли погрузился в изучение таблицы, бормоча под нос названия станций и высчитывая время. В конце концов он, как видно, пришел к некоему решению, ибо объявил Стивену: «Поелику трогаем». Возле выхода со станции Стивен дернул друга за рукав и указал ему на плакат с новостями, разложенный для всеобщего обозрения прямо на мостовой и прижатый по уголкам четырьмя камнями.

– Видал такое?

[Крэнли] Они остановились прочесть [заголовки] плакат; еще четверо или пятеро прохожих остановились с тою же целью. Крэнли самым монотоннейшим тоном зачитывал пункты вслух, начиная с шапки:

– Как по-твоему, большие нужны таланты, чтобы добиться успеха в такой жизни? – спросил Стивен, когда они снова пустились в путь.

– Я думаю, что, по-твоему, самое важное из всех пунктов там это литература?

– Ты принимаешь тот взгляд на мир только из чистого упрямства, я убежден. Ты стараешься доказать, что я больной, ненормальный, но куда легче доказать, что крупный адвокат был болен и ненормален. Бесчувственность – признак заболевания.

– А может, он был, «как ты выражаешься,» художник.

– Да, конечно… А насчет искушения, что сатане позволили продемонстрировать Иисусу, то для любого гения это, на поверку, самое слабое искушение. Ему мог поддаться крупный адвокат, но для Иисуса царство мира сего наверняка было совершенно пустым выражением, – по крайней мере, когда он уже перерос романтическую юность. «На самом деле, сатана – это романтическая юность Иисуса, которая снова возникает на миг. У меня тоже была романтическая юность», когда я думал, что это грандиозно, стать материальным Мессией: такова была воля отца моего, которому никогда не бывать на небесех. Но сейчас подобная мысль у меня мелькает только в минуты большой физической слабости. Так что я рассматриваю этот взгляд на жизнь как взгляд ненормальный – для меня. На днях я пошел искупаться на Хоут, и когда я обходил мыс сбоку, мне пришлось идти по узенькой тропке, что вилась по скалам так высоко…

– С какой стороны Хоута?

– Возле Бейли… Так вот. Когда я смотрел на скалы внизу, у меня возникла мысль броситься туда, на них. На какой-то момент у меня появилась дрожь восторга от такой мысли, но потом я, конечно, сразу узнал нашего старинного друга. Все эти искушения одного пошиба. Для Иисуса, для меня, для легковозбудимой личности, которая, приняв чересчур всерьез наущенья литературы, может пойти на разбой или на самоубийство, жизнь, предлагаемая сатаной, – гнусная жизнь. Она гнусная, потому что обиталище духовного начала в человеке нельзя перенести в материальный предмет. Человек только притворяется, будто его шляпа важнее, чем его голова. Вот такой взгляд на жизнь, по моему мнению, ненормален.

– Нельзя называть ненормальным то, что делают все и каждый.

– А что, каждый бросается с мыса Хоут? Каждый вступает в тайные общества? Каждый жертвует счастьем, наслаждениями, покоем ради почестей? Патер Артифони рассказал мне про одно общество взаимопомощи в Италии, члены которого имеют право, чтобы собратья по обществу бросили бы их в Арно, если они подпишут расписку, что у них неизлечимый случай.

На углу у Ноблетта, где они всегда останавливались, они увидели Темпла, который разглагольствовал перед небольшой кучкой юношей. Юноши покатывались со смеху, поскольку Темпл пребывал в изрядном подпитии. Глаза Стивена приковал к себе бесформенный рот Темпла, на котором по временам, когда он силился выговорить трудное слово, пузырилась едва заметная пена. Уставившись на эту сцену, Крэнли сказал:

– Вот те на святой Библии, Темпл этим медикусам выставлял выпивку… Дуралей хренов!..

Заметив их, Темпл тут же оборвал свое выступление и направился к ним. Один-два медика последовали за ним.

– Добрый вечер, – сказал Темпл, комкая непослушную шляпу.

– Druncus es[62].

Оба медика засмеялись, а Темпл принялся шарить у себя по карманам. Рот у него при этом занятии раскрылся.

– У кого деньги? – спросил Крэнли.

Медики снова засмеялись и закивали на Темпла, который с убитым видом прекратил свои поиски, повторяя:

– Эх, адская сила… Я ж собирался поставить людям… Эх, адская сила!.. Где ж у меня еще-то бобик?..[63]