Женский день - Метлицкая Мария - Страница 54

Аля посмотрела на Нику и покрутила пальцем у виска. Потом посмотрела на Женю. Та пожала плечами и развела руками.

– Да пусть! Мы ж не звери. Мы люди.

Аля с осуждением покачала головой.

– Мы-то – да, люди. А вот она… Ладно, благородные вы наши, пусть остается. Послушаем! Может, развеселит? А? Ну, а морду набить всегда успеем, да, Никуша? Как там у вас, в приюте? Темную подонкам устраивали?

– Эй! Опра Уинфри! Останься! Послушаем тебя. Может, амнистия выйдет. Ну, или срок скостим. К празднику. Так полагается вроде…

Марина села в кресло и жалобно спросила:

– А можно чаю? Замерзла страшно!

– Водки? – сурово предложила Аля.

Марина кивнула.

– И бутерброд. Если не жалко. Сутки ничего во рту не было.

– Что, с аппетитом неважно? – удивилась Женя. – Человечинкой обожралась?

Ника встала, положила на тарелку оставшуюся куриную ножку, помидор, соленый огурец и кусок черного хлеба. Аля открыла бутылку и оглядела сидящих.

– Ну, кто на новенького? Точнее, на старенького?

Женя кивнула и протянула стакан с остатками апельсинового сока.

Ника на секунду задумалась, потом вздохнула и махнула рукой.

– А, наливай. Хуже не будет. Уже.

Аля достала из шкафа чистый стакан и налила в него водки – до середины. Протянула Тобольчиной.

– Достаточно? Или?

Та кивнула.

– Пока да.

Жадно откусила большой кусок курицы, отпила из стакана и крепко зажмурилась.

– Ой, хорошо!

Ольшанская усмехнулась.

– А как же! У нас тут вообще хорошо. Праздник справляем. Женский день. Заметила?

Тобольчина испуганно посмотрела на нее и кивнула.

– Угу… – и сунула в рот дольку соленого огурца. – Боже, как вкусно!

– Последнее желание перед смертью, – сказала Аля. – Видишь, какие мы гуманисты!

– Хватит, Аль, – остановила Ольшанскую Женя, – подавится ведь. И смерть эта будет на нашей совести.

– Невелика потеря, – бодро возразила Аля и добавила: – Ну, что? Заморила? А теперь давай, собирайся. В смысле – с духом. А ты, Астрид Линдгрен, записывай. Может, потом сварганишь чего-нибудь. Типа «Исповедь гнусной мерзавки».

Тобольчина поперхнулась, отставила тарелку, вытерла салфеткой руки и губы и сказала:

– Ну, я… в смысле – могу?

Кивнули – давай, мол, поехали.

Тобольчина себя не оправдывала – просто рассказывала, как было на самом деле. Про свой городок, про школу, про маму. Про соседское белье во дворе на веревке. Про пьяные песни соседей. Про нищету и убогость. Потом про Москву. Бросила мимоходом: «Без подробностей, ладно? А то подумаете еще…» Дальше про то, как попала в Останкино. Потом про роман с Лукьяновым. Потом про аборт. Про врачебный вердикт. Про то, как стало тошно, почти невыносимо жить, когда любовь закончилась и Лукьянов ее «отставил». Про их последний разговор – ужасный, унизительный, гнусный.

Про мамин звонок не утаила. Сказала, что после этого просто стало легче принять решение. Решение приняла – завтра отправит по электронке заявление об уходе и эту страницу закроет. Что будет делать? Да наплевать. Что-нибудь подвернется. А может, уехать домой? Глупость, конечно. Здесь квартира. Возможности. Совсем другие возможности. Устроится, например, на какое-нибудь радио. Или на «тарелку» – в смысле, на платный канал. Все-таки личность она известная, маленькому каналу будет лестно взять ее на работу. А может быть, с телевидением закончит вообще. Куда пойдет – да бог его знает! Еще не думала. Потому… Потому что просто хочется ничего не делать. Отдохнуть от всего. Прийти в себя. Отоспаться, отлежаться. Почитать. Женины, кстати, книги – мама их просто обожает. Говорит, что дают надежду и вытягивают из депрессухи.

Потом она снова опустила глаза и заговорила тихо, торопливо и горячо:

– Простите меня, простите! Ради бога, простите! Я, разумеется, сволочь и гадина. Как нескладно я прожила! Как глупо всем распорядилась! Как долго не видела, в каком я болоте. Вернее, все понимала, а вот остановиться… Нет, не могла. Страшно было остановиться. Потерять все, что имею. А сейчас… Вот вы про совесть. А я не знаю, она это или нет, не она. Просто раньше могла, а сейчас… неохота. Неохота больше, вы понимаете? Может, в Лукьянове дело. Это я честно, как на духу. А может, в мамином звонке. А может… я просто устала. Так устала, что… Только вы мне поверьте. И, если можно, простите…

Все долго молчали. Первой заговорила Женя:

– Ладно, хватит, Марин! Все понятно. Главное, ты поняла. А значит, все как-то наладится. И у нас наладится. Я… тоже надеюсь. Все, успокойся. Забыли. Ну, или почти забыли.

Тобольчина заплакала – горько, громко, безутешно. Что-то бормотала, не все понятно, но ясно было – никого! Ни семьи, ни детей. Город огромный, чужой. Все еще чужой, да! А туда, домой… тоже нельзя. Там совсем пропаду. Пить начну… может. Папаша мой выпивал. Вдруг гены? Я же думала, что я такой трудоголик. Мне б только работать. День, ночь… Карьера? Да, карьеристка. Зато какая успешная! Сама, все сама. А оказалось – пустое все, ничтожное. И жизнь моя… тоже ничтожная. А работала так – ну, чтобы поменьше быть дома. Потому что одна.

– Ладно, хорош, – оборвала ее Аля, – понятно все. Дом ведь затопишь. А мне его… делить еще. С бывшим супругом. Да и вообще… Не верю я как-то. В раскаяние твое не верю. В искренность твою. Как получается? Жил человек, делал гадости. Знал ведь, что гадости, понимал. А потом раз – и прозрел! Так что ль выходит? Просто в один момент раз – и готово! В одну минуту поняла, что это все – бяка. А так хочется быть приличной, правда? А как ты до этого, до катарсиса своего, спала? Крепко? Кошмары не мучили?

Тобольчина утерла ладонью слезу и усмехнулась.

– Да, мучили. Не волнуйся ты так. И спала фигово. Ну, сейчас тебе легче?

Тут опять подала голос Женя:

– Да ладно, Аль! Сколько можно? Да и потом… Нас на аркане туда не тянули – сами пришли. Знали ведь все, что там бывает. Про провокации знали. А ведь поперлись! И к тому же они ничего не наврали. Ничего не придумали. Все чистая правда. Только кому эта правда… нужна?

– Знаете что, девочки, – тихо сказала Ника, – я вам признаюсь. Я не хотела идти, честно. Не для меня это все. И не потому, что чего-то боялась, нет. Просто публичности не люблю. Мне даже конференции проводить тяжело – все вроде знаю, а страшно робею. Про остальное и не говорю. А тут… Не бес попутал, нет. Руководство попросило. Мол, это ж в любом случае будет реклама. Реклама для нашего центра. Просто к стенке приперли! Такие дела.

– А я, – помолчав, усмехнулась Аля, – а я просто дура. И не отказываюсь. Сама виновата. Думала… Вот муж мой увидит. Подумает, а какая она у меня, моя Алька. Умная, красивая, талантливая. Востребованная. А я – идиот! Короче, посмотрит другими глазами… Про дочку подумала, Лиду. Посмотрит на мать и… Правда, вряд ли, но… Может, растопится ее обиженное сердечко? Может, простит? Сын, Саввка. У меня же с ним отношения… ну, никакие! Странный он парень, замкнутый, молчаливый. Все на замках, а ключей у меня нет. Ни к кому… А после смерти бабули – ну, он совсем замкнулся. Такие дела. Глупо, конечно. Просто идиотизм какой-то! Ну, и про продюсеров тоже подумала – что уж скрывать…

– А я, – сказала Женя, – я тоже дура. Мотивы почти те же, что и у Али, – муж, например. У нас с ним не очень… И давно. Мама еще. Всю жизнь ей доказывала, что я не верблюд. А она все равно меня опускала. Всегда я была некрасивой, неумелой, нескладной, неловкой. Всегда делала совсем не то, что надо. Всегда! А я, дура, всю жизнь ей пыталась… А сейчас думаю вот – а зачем? Она все равно не услышит, а я – все знаю и так. И мужу ничего не докажешь – пыталась. Ну, нет пророка в своем отечестве, нет! Это давно всем известно, – грустно улыбнулась она.

И еще, – Женя совсем смутилась, – хотела еще, чтобы девки с работы… ну, с бывшей работы, со школы, вы понимаете? А то директриса ведь школьная… все время меня шпыняла, на всех педсоветах… Какая я дура, господи!