Женский день - Метлицкая Мария - Страница 31

– Не трепись, – улыбнулась она, – и поймай мне такси.

Он звонил еще пару недель, но она не брала трубку. Пару раз рука к трубке тянулась, но… Выдержки, слава богу, хватило.

Только потом она часто думала: «А может, вовсе не слава богу? Может, просто трусиха? Больше трусиха, чем верная жена?»

А потом звонки прекратились, и она стала забывать Севостьянова.

Только подумала пару раз – да нет, все правильно! Куда ей «в роман»? С Маруськой проблемы, с Никитой засада, как говорит старшая дочь. Работа не ждет. Какие свидания, какие романы?

На это бы все хватило бы сил! Или? Или… Если бы получилось? Сил бы хватило на все?

Ответа не было. Потому что не было опыта. Совсем.

Влюбленности, разумеется, были. Абсолютно детские, школьные. Ну, пару раз поцеловались в подъезде, написали друг другу записки с заверениями в вечной любви и – все. О каком опыте может идти речь, если в восемнадцать она встретила Никиту? Если честно, мысли тогда были всякие. И о разводе, и о какой-то побочной связи. Ну чтобы хоть как-то, хоть на время выскочить из ситуации. Просто дать себе передышку. И злость на мужа была – ладно бы дело было только в болезни! Нет ведь – он намеренно загонял себя и ее! Намеренно выбрал путь «страданий» и тащил ее за собой. Обидно, грустно и больно. И еще поняла: уйти от него она не может. Пока точно не может. Жалось побеждала злость и раздражение. А девчонки? Ладно, Маруське по барабану. А Дашка? Она отца обожает и очень жалеет. Да Женя и не рассказывала ей всей правды – да, болезнь. Вследствие пережитого стресса. И как она объяснит свой уход? Бросить больного человека? С которым прожита жизнь? Какой пример она подаст дочерям? Нет, невозможно! Решительно невозможно. И тогда нашелся выход. Она начала писать книжки. Чтобы спрятаться, укрыться, отключиться, наконец.

И вот чудеса! – получилось.

Маруська однажды выдала:

– Ага, молодец! Ты, мам, тяжеловоз да и только. Тащишь все на себе и не рыпаешься. А он, – она кивнула на дверь кабинета, – а он и доволен. Теперь совсем расслабится. И не говори, ради бога, что он болен ужасно и неизлечимо. Лично я все равно не поверю.

Женя стала тогда оправдываться, лепетать что-то о чувстве долга, о прожитой жизни.

Маруська смотрела на нее с усмешкой.

– Ну да! Чувство долга! У тебя – да, а у него – нет. А про прожитую жизнь, мамочка… Так она у тебя еще впереди.

Женя махнула рукой и разговор прекратила.

А под Новый год Маруська из дома ушла. Виноват был, конечно, Никита. Но и она, Маруська, тоже была хороша. Он чем-то задел ее, вроде пустяк, а она начала отвечать. Женя выскочила в коридор и принялась их разнимать. Тщетно – орали в два голоса, один пуще другого. И Маруська выдала:

– Ездишь на мамином хребте и радуешься! А еще мужик!

Никита дернулся, побледнел, лицо его исказилось страшной гримасой. У Жени упало сердце – ей показалось, что сейчас случится что-то ужасное, страшное, и Никита выплюнет их тайну Маруське.

– Никита! – закричала она. – Замолчи, умоляю!

Муж посмотрел на нее и закрыл дверь в кабинет. А Маруська, рыдая, схватила куртку и хлопнула входной дверью.

Тот еще был праздничек! Никита так и не вышел, Дашка рыдала, а Женя сидела, словно заледеневшая.

Маруськин телефон не отвечал. Почти неделю. Женя обзванивала ее подруг, искала телефоны Маруськиных ухажеров, караулила ее возле института.

Узнала, что в институт она не ходит почти два месяца, сессию сдавать ей не дадут и вообще готов приказ об отчислении.

– Ну, – спросил как-то вечером муж, – и кто из нас был тогда прав? Вот теперь и расхлебывай!

Как в этот момент она его ненавидела! Просто захлебывалась от ненависти.

– Ты же вырастил этого ребенка! – кричала она. – Неужели у тебя ничего нет в сердце? Даже обычного, человеческого волнения? Просто беспокойства за человеческую жизнь? Удивительное бездушие, просто пугающее!

Он пожал плечами и мотнул головой.

– Не-а! Поволнуешься ты – у тебя это отлично получается. Да, вырастил! Только вот полюбить так и не смог. Извини. И что – теперь я преступник?

– Ты не преступник, – закричала Женя, – ты хуже! Ты просто законченная сволочь. Вот кто ты такой! И еще – аферист. Выдумал себе страдания и упиваешься! А как живется всем нам – тебе наплевать. Даже на Дашку наплевать. Ты не заметил, что она редко бывает дома? Они сбегают от тебя, понимаешь? Только мне сбежать некуда. Вот что обидно. И я тебе не жена – вот с этого дня. Запомнил число?

Боже, как она потом жалела об этих словах! Как страдала! Надо было заткнуться, выйти из комнаты, хлопнуть дверью. Да что угодно – только не такие слова. После этого ничего уже не поправить. Ничего. И что делать дальше? Как жить в одной квартире, как дышать одним воздухом? Как вообще жить?

Он уйдет. Разумеется, он уйдет! Куда? Да какая разница! Уйдет, потому что совместная жизнь – даже такая колченогая, которой живут они, – невозможна. После этих слов невозможна.

Всю ночь она прислушивалась, не хлопнет ли входная дверь. Не хлопнула. Ни ночью, ни утром, ни вечером. Он не ушел и назавтра. То есть не ушел вообще!

И это означало только одно – ему действительно на все наплевать. Ничего не нужно. Кроме собственных привычек и собственных удобств. У него больше нет гордости и нет обид. Ему все равно.

У него нет ничего – только кушетка в кабинете, ноутбук и книжки.

А ему, между прочим, всего сорок шесть. Всего на три года больше, чем Жене.

Маруська позвонила спустя две недели. Сказала, что домой не вернется – не может видеть «этого козла» и замученную и униженную мать. И жалостливую сестрицу – папочка то, папочка се… Бедный папочка, ах, ох и снова ах!

Сказала, что с ней, с Женей, готова встречаться на нейтральной территории. Где угодно. Институт да, бросила. Потому что неинтересно. Потому что не хочет всю жизнь заниматься технологией рыбного производства. Устроилась на работу – в кафе официанткой. Сняла комнату вместе с подружкой. Передохнет, подумает и решит, как строить дальнейшую жизнь, чтобы не быть загнанной лошадью, мама. Ты меня поняла? Да, мам! Привези, пожалуйста, мой синий свитерок с мышками, да, и красный с узорами. И еще джинсы, кроссовки и желтый рюкзак. Хорошо? Только ему не говори, где я. И что у меня все хорошо.

С мужем она теперь общалась через Дашку. Обедал он один, после них. Сталкивались иногда в коридоре или на пороге кухни или ванной. Оба опускали глаза. Смотреть друг на друга было невыносимо.

Женя брала ноутбук и ехала работать к матери. Пройдешься по парку от метро, съешь эскимо – все глоток свежего воздуха и перемена обстановки. Иногда ходила в кино и встречалась раз в неделю с Маруськой. Маруська была жизнью довольна – щебетала, какое это счастье – свобода! «Ты, мам, не поймешь! – грустно вздыхала она. – Ты у нас раб. Раб своего положения. И узник совести!»

Говорила, что работа нелегкая – попробуй целый день на ногах! Но все равно здорово. А об институте и вспоминать не хочется – бр-р!

– Извини, мам. Но как ты могла запихнуть меня в эту парашу? У тебя все без изменений? – уточняла она, прищурив глаза.

Женя пожимала плечами и смущалась.

– А что ты хотела услышать? Что я развелась или удавила его подушкой?

– Вариант, – кивала Маруська, – только это не для тебя. Ты же у нас порядочная!

– В твоих устах это звучит как недостаток, – грустно улыбалась Женя.

– А так и есть, – кивала Маруська, – недостаток твоего воспитания и поколения – думать о других больше, чем о себе. Разве нет?

Дашка дома почти не бывала, у нее был роман. А когда бывала, не выпускала из рук телефона – как маньяк – и часами строчила эсэмэски.

Женя тревожно вглядывалась в лицо дочери – застывшие, полубезумные, встревоженные глаза. Вздрагивает от каждого звонка. То смеется, то плачет. В общем, черт разберет.

И это счастье? Это любовь? Ну, тогда извините…

Спустя примерно полгода или чуть больше разговаривать они начали. Ну, невозможно же жить в одной квартире и совсем не общаться! Перебрасывались пустыми бытовыми фразами – так, ни о чем. Даже ужинали порою вместе. Только вот… По большому счету так и ничего не изменилось.