Женский день - Метлицкая Мария - Страница 19

В обновленном и красивом доме стали частенько устраиваться приемы – быть приглашенным к Терлецким считалось почетным.

Аля, окончательно расцветшая, вошедшая в самый прекрасный женский возраст, порхала по квартире в ослепительных нарядах и старинных украшениях. Муж был щедр, мил и нежен. Она же относилась к нему сдержанно и отчего-то с легким холодком. Ей казалось, что именно так и надо относиться к мужчине, чтобы он тобой восхищался.

Все было прекрасно. Ездили на праздники в Питер к своим. Дед и бабуля были счастливы и наконец-то спокойны. Денег хватало на прихоти и удовольствия. Муж свозил Алю в Венецию. Купил ей машину. Оставалось только радоваться – как все сложилось.

А вот радоваться… не получалось. «Кошмарная человеческая сущность», – думала Аля.

И еще – когда она вспоминала нелепую жизнь на Театральной, ночи с Аристарховым, их страсть, свои слезы, скандалы и перемирия, ей казалось, что то ужасное время было самым счастливым в ее глупой жизни.

Мысли она эти гнала и стыдилась их. Но как можно человека заставить не думать? И тем более не вспоминать?

А вот про «личную» жизнь с Терлецким она точно старалась не думать. Не то чтобы ей было это противно, нет. Но… Это было так… Словом, это было никак. Казалось, что оба, и он и она, с неохотой, со вздохом – «идут» на это. Как бы не обидеть партнера. Ну, вроде бы надо… Вроде бы так положено. Супружеский долг, так сказать.

Через три года спокойного и счастливого замужества Аля родила дочь, которую назвала, естественно, в честь матери – Лидочкой.

А еще через четыре года – от мужа ушла. Ушла, безоглядно влюбившись. В нищего, пьющего и трижды разведенного оператора Рогового.

Годы той «счастливой семейной жизни» она вспоминать не любила. Там не было ничего хорошего. Точнее, все хорошее исчезло так быстро, словно его и не было вовсе. Жизнь состояла из его постоянных загулов и пьянок. И естественно, клятв – никогда больше! Никогда больше он не будет пить и шляться по девкам. Он так отчаянно клялся, что казалось, сам искренне верил в эту белиберду. Она не верила, но… Еще оставалась жалость. Несчастная любовь, помноженная на жалость, – это, знаете ли, огромная сила. Снова сумасшедшая, болезненная страсть и простая человеческая жалость к талантливому и никчемному человеку. Она понимала, что пропадает. И скоро совсем пропадет. И все же… К тому же уже был ребенок. Савва, которого она родила через год после их нелепого брака. Саввушка родился болезненным и слабым – ничего удивительного. От отца-алкоголика. И всю свою последующую жизнь она чувствовала свою вину перед сыном. Что бы он ни делал, как бы ни путался в жизни, как ни плутал.

Саввушку Аля любила гораздо больше благополучной и спокойной Лидочки. К тому же у Лидочки был отец – заботливый, нежный. А у Саввушки никого – никого, кроме матери. И еще – его болезней и сложностей.

Через пять лет, когда измочаленная, опустошенная, дерганая, худая как «драная коза» – это она услышала в спину на студии, – она ушла от мужа, ушла в никуда, точнее уехала в Питер, ей снова стало казаться, что жизнь почти окончена. И никогда ей не подняться с колен. Но жить надо. Надо жить ради Саввочки. Лида по-прежнему жила в столице с отцом. Аля хотела тогда дочь забрать. Но муж был настойчив и, наверное, прав. Убеждал, что хорошую школу менять не надо. И Аля с ним согласилась. В том, что она испытала тогда огромное облегчение, она не признавалась даже себе. Впрочем, Лидочка ее не простила.

Так и не простила, несмотря на все объяснения ее и отца. А тот очень старался и брал вину на себя. Словом, снова повел себя как очень достойный человек.

Валечка помогала с хозяйством, бабуля и дед оплачивали врачей и няню для Саввочки. Только работы не было. Совсем не было, совсем.

Дед умудрился устроить ее в свой «гадюшник» – как он называл театр, в котором служил. Но ролей там почти не было, и режиссер всем своим видом показывал ей, что взяли ее только из милости. А так – никому не нужна.

Старики теперь тоже жили скромно – бабуля вышла на пенсию, дед хворал и почти не играл. Помощь внучке, врачи и лекарства. Старость и немощь. А жить-то надо! Жили. И не хуже других – так говорила Нина Захаровна, по-прежнему удивляя всех мудростью и терпением.

Снова на бабуле держался весь мир. И Алин с Саввочкой тоже.

Когда отчаянье уже разлилось рекой в половодье, раздался звонок из Москвы, и ей предложили роль. Роль была второстепенная, почти никакая. Но она, разумеется, согласилась тут же. Выезжать на пробы было нужно буквально через два дня. Решили сдать квартиру на Театральной. Торопились и сразу же поняли, что наделали кучу ошибок. Квартиру сняла какая-то странная молодая дама. По виду типичная секретарша большого босса: тонкая талия, строгий деловой костюм, дорогие очки, никакой косметики и «бабушкин» пучок на затылке.

Говорила она медленно, с придыханием, постоянно облизывая красивые пухлые губы и пряча от собеседника глаза под дымчатыми очками.

«Странная, – подумала Аля, – и зачем ей такая квартира? Без ремонта, захламленная, мрачная? Одной? Да бог с ней, кого сейчас поймешь?»

Уезжала с такой тоской. Бабушка, дед, Саввочка… «Господи, дай нам всем сил», – неумело молилась она, глядя в мутное окно «Красной стрелы», уносящей ее в который раз в неизвестность.

С вокзала поехала к Терлецкому, бывшему мужу – он был предупрежден и, казалось, очень обрадовался.

Она волновалась, как встретится с Лидочкой. Впрочем, ничего хорошего не ждала. Но чтобы так!

Терлецкий был возбужден, встретил ее с цветами и в переднике.

– Жарю гусочку! – торжественно произнес он и громко втянул острым носом аромат, доносящийся из кухни. – Раздевайся, – крикнул он, – тебе приготовлена комната.

Аля неспешно раздевалась, оглядывая свое бывшее жилье. Квартира была так же ухоженна и красива – словно в ней по-прежнему присутствовала женская рука.

Она зашла на кухню, где оживленно крутился Терлецкий и, кашлянув, спросила:

– А где… Лидочка?

– Да у себя, – беспечно ответил бывший муж, – читает, наверное.

– Даже не вышла, – с болью сказала Аля.

– Да выйдет, – ободрил Терлецкий, – вот сядем обедать!

Лидочка к обеду не вышла. Аля постучалась в ее комнату.

Приоткрыла дверь. Лидочка сидела на диване, поджав под себя ноги. На мать она бросила полный ненависти взгляд.

– Что? – выкрикнула она. – Что тебе нужно?

Аля стушевалась и быстро прикрыла дверь.

– Откуда такая ненависть? – повторяла она, а Терлецкий гладил ее по голове и успокаивал.

– Возраст такой, Аленький. Что поделать, такой вредный возраст! Ревность к брату, обиды, детский максимализм. Разберется во всем, ты уж поверь! Я Лиду знаю – сердце доброе, жалостливое. Но она от тебя отвыкла, Аленький. Придется налаживать мосты, что поделать! Ты не дави – все как-нибудь само собой…

Ночью пыталась уснуть – не получилось. Сердце рвалось – все сделала не так! Все! Ушла от Терлецкого, от прекрасного человека, порядочного, великодушного, истинного интеллигента. Бросила дочь – да, бросила! И в этом надо признаться. Хотя бы себе. Бросила из-за мужика – пьяницы и разгильдяя. А если совсем честно – снова от страсти снесло башку. Аристархов, Роговой – кто следующий? А ведь не девочка, все понимала. Как в омут – а оказалось, снова болото. Вязкое, тухлое. Страшное. А теперь за ее «огненные» ночи расплачивается Саввушка. Своим здоровьем. Лидочка – своим разбитым сердцем. Где ее голова, где жизненный опыт? Где хорошие и правильные гены? Старики… Ее любимые старики! Всю жизнь прожили в одном браке. Бабушка Нина и дед Борис – как два голубка, несмотря на дедову красоту и профессию. Отец с мамой, если бы не беда… Да наверняка были бы вместе.

Итог – в Питере осиротевшие старики и несчастный сын. В Москве почти взрослая дочь, которая не желает сесть с матерью за один стол. Завтра пробы, которые она наверняка провалит. Потому что совсем нет душевных сил, а есть только несчастные, больные глаза.

Еще нет денег – это так, к слову. Жить у Терлецкого она не может – это понятно. Зачем травмировать Лиду? Надо снимать квартиру и жить в чьем-то хламе и в чужих запахах.