Наваждение (СИ) - Мурашова Екатерина Вадимовна - Страница 87

– Вася! Николаша! Объясните мне! – взмолилась Евпраксия Александровна. – Что за Любочка?

– Речь, маман, идет о Любови Левонтьевне Златовратской, – издевательски поклонился в сторону матери Василий. – Она когда-то спасла Николашу от полиции, и, видимо, получила от него множество обещаний взамен. Доверившись его слову, отправилась в Петербург. Но что слово его?! Ваш сын совратил ее и много лет живет с нею во грехе, держа ее фактической наложницей. При том, что Любовь Левонтьевна образованна, умна, красива и преисполнена всяческих достоинств…

– А, так это младшая дочь Златовратских! – сообразила, наконец, Евпраксия Александровна. – Та девушка, которой ты делал предложение…

– Васька! – ахнул Николаша, до которого тоже многое разом дошло. – Ты делал Любочке предложение?! Я не знал, видит Бог, не знал! Она мне ничего не сказала…

– А что это изменило бы? – холодно осведомился Василий. – Ты бы сразу раскаялся и отослал ее мне в Егорьевск наложенным платежом? Ведь для тебя любой человек, пусть даже и любящий тебя, всего лишь вещь, выгоду которой можно исчислить… И это уже испробовали на себе и наша мать, и отец, который тебя вырастил, и Любовь Левонтьевна… О себе я не говорю…

– Василий! – строго сказала Евпраксия Александровна. – Я запрещаю тебе говорить с Николашей в таком тоне. И попроси извинения за свое безобразное поведение. Что же касается этой девушки, то она знала…

– Вы, матушка, более ничего не можете мне запретить, – с ужасной улыбкой на лице сказал Василий. – А вот что касается Николаши… Я думаю, что я немедленно попрошу у Веры Михайловой принять меня и…

– Погоди, погоди, Вася… И вы, маман, погодите… – Николаша выдавил из себя улыбку. Он должен вывернуться и не дать некстати сошедшему с ума братцу все разрушить. Надо собраться. В этом он всегда был талантлив, да и двойная жизнь в Петербурге многому его научила. – Я думаю, мы сможем договориться. Поверь, Вася, я действительно ничего не знал о твоих чувствах касательно Любочки. И, следовательно, подумать не мог, что должен с тобой об этом говорить. Но теперь, чтобы тебя успокоить, скажу: мы с Любой венчаемся немедленно после моего возвращения в Петербург. Это уже решено окончательно, и осталось только дождаться завершения всех договоров с концессией и золотом. Пойми меня правильно: женившись, я должен буду официально представить моему отцу, Владимиру Павловичу Мещерскому, свою жену. Ты согласен? Согласись и с тем, что он может и не одобрить мой выбор. Любочка Златовратская, как ты правильно заметил, преисполнена всяческих достоинств для нас обоих, но не такова она для светского петербургского льва – и это тоже легко сообразить. Зачем же мне рисковать? Пусть все бумаги будут подписаны, деньги вложены, дело закрутится – тогда уже никто не в силах ничего изменить, и, если отцу не понравится моя жена – что ж, это будет всего лишь его личное дело… Что ты теперь думаешь?

– Я думаю, что ты мне врешь, и все это только сейчас, от страха придумал, – с внезапной проницательностью заметил Василий. – Но это теперь уже значения не имеет. Потому что ты действительно обвенчаешься с Любовью Левонтьевной немедленно после своего, а точнее, нашего приезда в Петербург. Независимо от всех концессий и денег. А если ты этого почему-либо не сделаешь, то я тебя, брат Николаша, просто убью…

На веснушчатом лице Василия сверкнули белые, крупные, неожиданно хищные зубы. Евпраксия Александровна видела такую улыбку на лице младшего сына второй раз в жизни, и ни за какие коврижки не хотела бы увидеть ее в третий. Казалось, Николаша разделял ее ощущения. Он стоял перед Васей, который был выше его на полголовы, и медленно и согласно кивал. Губы его мелко дрожали.

– Господи, как же я ее ненавижу! – прошептал Николаша, когда Васины шаги затихли внизу.

– Кого, Любочку Златовратскую? – спросила Евпраксия Александровна.

– Да причем тут Люба! – с досадой воскликнул Николаша. – Софи! Эта безумная Софи Домогатская! Кто, по-вашему, рассказал обо всем Ваське? Разумеется, она! Только появилась и сразу же во все мешается. И все портит. Ненавижу…

Капли воды сложным, извилистым путем сбегали по серой, мшистой поверхности камня. Софи отслеживала их глазами, трогала пальцем мягкий и влажный мох.

Огромный, расколотый посередине валун лежал на самом краю разливов. Егорьевцы называли его «Разбитым Сердцем» и имели по его поводу какую-то маловразумительную легенду о несчастной любви. Самоеды же с древности считали камень священным символом какого-то своего бога, и еще недавно, менее полувека лет назад каждый год справляли возле валуна загадочные, языческие ритуалы.

Матвей сидел на земле у основания камня, как-то по-мальчишески свернувшись и подняв колени к ушам. Стеша поодаль прилежно строила запруду в узком месте вздувшегося, сердито рокочущего ручья.

– Ты подумал о том, что я тебе сказала? – спросила Софи. – Согласен ехать?

– Я думал, Софья Павловна, – благополучный по всем статьям Матвей вдруг показался Софи до крайности несчастным. – Но я пока не могу решить. Если я уеду с вами в Петербург, и буду там много лет учиться, и еще вернусь ли назад, Бог весть, то как же Соня? Она ведь не может ехать со мной…

– Ерунда это все какая-то! – решительно возразила Софи. – Придумали для интересу жизни, и повторяете один за другим. Почему она не может ехать? В обмороки падает? Ну, попадает, попадает, и перестанет. Можно шапочку на вате носить, чтоб головой сильно не биться. А не хочет – так исполать ей. Вы обручены? У тебя есть перед ней обязательства… гм… иного рода?

– Нет… Нет… – Матвей покраснел и покачал головой.

– Ну так тогда давай из этого и исходить. Вы – два взрослых человека. Каждый принимает самостоятельное решение. Это решение определит вашу дальнейшую судьбу – твою и Сонину. И у каждого из вас судьба, как ни поверни, своя. Если допустить, что вы дороги друг другу, то каждый из вас, принимая свое решение, должен чем-то поступиться в пользу другого. Ты можешь, конечно, отказаться от получения образования и навсегда остаться в Егорьевске ради Сониных страхов. Но не наступит ли момент, когда именно Соню ты и обвинишь в том, что твоя жизнь случилась лишь на одну восьмую возможного? И не обвинит ли она тебя в том, что ты все время шел на поводу ее слабостей, тем самым лишая ее шанса бороться и стать более сильной? Ты думал об этом?

– Нет, – подумав, признался Матвей. – Так я никогда не думал. Я полагал, что, раз я мужчина, и сильнее ее, то мне и следует поступаться…

– Ну надо же! Кто бы мог предположить! Да Вера воспитала тебя просто настоящим христианином, – с долей издевательского презрения воскликнула Софи.

Матвей недоуменно шевельнул бровями. На высоких, чистых скулах под кожей заходили желваки.

– Да, я христианин, – с достоинством ответил он. – Хожу в церковь. Причащаюсь. Я знаю, что вы в Бога не веруете, но это не значит…

– Да ничего это не значит, Матвей! – с досадой перебила Софи. – Закон этого мира для всех один – для христиан, магометан, язычников, атеистов. Ты видел, чтоб солнце светило, или дождь шел, или весна наступала по вере людской? Тебе удобно думать, что этот закон дан Богом, а конкретно Христом напополам с Иеговой, – так и думай себе на здоровье. Мне же удобно думать, что все мои заслуги принадлежат мне, а не милости Божьей, а если я совершила подлость, то это моя подлость, а не происки дьявола в моей душе. Мне нравится быть хозяйкой самой себе, а не игрушкой чьей-то, пусть даже самой благостной воли. Ты осудишь меня за это?

– Кто я такой, чтоб вас судить? – смущенно пробормотал Матвей.

– Короче! – Софи надоели абстрактные рассуждения, к тому же разговор на этом месте близился к своему вполне естественному окончанию. Стеша закончила строить плотину, и теперь запруженный ручей уверенно и неумолимо растекался к низинке, в которой лежал валун «Разбитое сердце». – Ты взвесь все и решай поскорее. Будет честно, если с Соней посоветуешься. Если хочешь знать мое мнение, то она наверняка хороша, но уж слишком простенькая, чтобы из-за нее жизнь ломать. Может, это и к лучшему, что вы разъедетесь. Перестанете друг другу взор застить, может, оба подберете себе что получше…