Наваждение (СИ) - Мурашова Екатерина Вадимовна - Страница 85

– А внуки Ивана вас не устроят? – внезапно предложила Софи.

– Внуки Ивана? – удивилась Каденька. – Кого ты имеешь в виду? Шурочку? Да Машенька и на версту к нему никого не подпускала. «Звериную троицу»? Я никогда не могла их понять, да к тому же они все уже выросли…

– Нет, нет, я имею в виду не их. У Ивана Парфеновича был еще один сын – Ванечка Притыков. Он вырос без отца и отчего-то давно не поддерживает отношений с матерью. У него теперь не то пять, не то шесть детей. Младший, кажется, еще даже не родился. Родители жены Ивана Ивановича умерли. Стало быть, у этих детей вообще нет ни бабушек, ни дедушек… Вера говорила, что жене Ивана довольно тяжело с ними справляться, ведь они все – мальчики…

– Софья, как это у тебя получается? – заинтересованно усмехнулась Каденька. – Когда ты успела все узнать? Ведь ты в Егорьевске всего неделю…

– Ну, неделя – это большой срок, – протянула Софи. – Так как же с детьми Ванечки Притыкова?… Я, впрочем, вас не тороплю. Вы, Каденька, подумайте… денек-другой…

– Софи… Вот теперь я тебя узнала, девочка… Ты – вовсе не изменилась, – ничего более не говоря, Каденька спустилась с крыльца и прежним твердым шагом направилась к воротам. Софи не окликнула ее. Кинула последний взгляд на жемчужное молоко, расплескавшееся по небу, отворила дверь и вернулась в залу.

Надя тотчас же подошла к ней.

– Где Каденька?

– Не знаю, – честно ответила Софи. – Может быть, поехала домой. Может быть, еще куда-нибудь.

– Ну… как она тебе показалась?

– Надя… ты просила честно…

– Разумеется! Не тяни!

– Каденька не безумна. Она просто решила умереть.

– Господи… – прошептала Надя и спрятала лицо в ладонях. – Я так и думала. Давно. Только боялась даже себе признаться. Все искала болезнь и, соответственно, лекарство… А болезней, кажется, и вовсе нет…

– Как это – нет болезней? – удивленно воскликнула Софи. – Ну-ка, объясни подробней. Здесь все твой врачебный талант хвалят, значит, что ты скажешь – важно…

– Понимаешь, есть только симптомы и синдромы. А прочее – лишь реакция человека на окружающую его жизнь. Лечить можно установлением диагноза, можно – травами, можно – заговорами, можно – чистой водой. А кто принял решение – того уж ничем не вылечишь.

– Стало быть, и поноса нет? И чиха?

– Это как раз симптомы.

– А как же микробы? Их ведь под микроскопом видать. И они чуму и прочее вызывают. Я знаю, мне как раз недавно человек один рассказывал. Он сам на Пастеровской станции работает…

– Микробы есть везде, это правда. И когда эпидемии, там все по другому. Но гляди – вот, – Надя лизнула себе руку. – Я сейчас микробов, может быть, миллион съела. Однако я не заболею. Когда же человек умереть решил, может в речку соскочить, может под коляску броситься. А может… в народе говорят: исчахнуть, знаешь? Тут уж и микроб сгодится любой… А, кстати, знаешь, кто мне первый сказал про то, что болезней и вовсе нет?

– Кто же?

– Ты! Еще когда девчонкой здесь была. Ты сказала, что человек заболевает только тогда, когда дает согласие болеть. Я это крепко запомнила, потому что ты уж тогда пустого почти не говорила, а то – до меня касалось, как я медициной увлечена была. Потом уж я сама поняла, от чего зависит то, чем именно человек заболеет, когда согласится. И уж нынче предсказать заранее могу… За то меня многие и колдуньей считают…

– Это все чертовски интересно, то, о чем ты говоришь, – признала Софи. – Я потом непременно об этом еще подумаю… Но надо же с Каденькой что-то сейчас делать…

– Что ж тут сделаешь, если она решила? – грустно спросила Надя. – Это – каждый сам. Мы за нее перерешить не можем.

– Ну, это мы еще посмотрим! – не согласилась Софи.

Надя лишь тяжело вздохнула.

– Отчего вы грустите? – к женщинам приблизился Василий Полушкин, взглянул сверху вниз. От него пахло вином. – Или ссоритесь?

– Все в порядке, Василий Викентьевич, – сказала Надя Коронина и отошла с опрокинутым лицом.

– Вася, вы как были на колодезного журавля похожи, так и остались! – задрала голову Софи.

– Ну что ж поделать! – засмеялся Василий.

– Пойдемте сядем, если говорить хотите, – предложила Софи. – Так я себе шею сверну.

– Расскажите про Петербург, – потребовал Василий, едва усевшись. – Вы и девочкой рассказывать мастерица были, а после и вовсе, я слыхал, писательницей сделались. Всё, всё… Как там, в столице, люди думают, о чем говорят… Вы в Университете бывали? Как… там?

– Да мне как-то ни к чему… в Университет… – пробормотала Софи, вдруг смутившись оттого, что никогда не бывала в этом храме науки. – Но у меня брат там учился, на юридическом факультете… Он про своих приятелей говорил: коллеги, и еще у него такая шпага была смешная при сюртуке, но он больше в тужурке ходил, это считалось демократично… И еще так было: Гриша у нас нервный всегда был, боялся опоздать; как вместе собираемся, так он всегда всех дергал: пойдемте, пойдемте, а то припозднимся – неудобно. И вот, когда начинал учиться, осенью, приходит на лекцию по расписанию за полчаса, и стоит под дверью час. А никого нет. Уж и лекция давно должна начаться. Спрашивает у сторожа: что такое? Сторож ему: а кто читать должен? По расписанию – профессор NN. Ну, говорит сторож, NN раньше декабря лекций не начинает. И еще помню, боялся в первый год экзамен сдавать: принимает экстраординарный профессор КК. Жаловался мне: «На всю Россию знаменитые люди, написано просто – профессор. А это что ж такое?» Уж после ему Модест Алексеевич объяснил, что это означает «внештатный»…

Начав рассказывать, Софи быстро разошлась, диалоги изображала в лицах, сценки на улицах и в заведениях разыгрывала, вставая со стула и двигаясь и гримасничая соответственно с характером описываемого персонажа. Василий слушал неотрывно, с разгоревшимися глазами. Сюда же подошла Аглая, а маленькая, коренастая Стеша притащила братца Матвея «посмотреть, как тетя Софи из Петербурга показывает театр».

Наслушавшись и насмеявшись, спрашивали еще, что кому в голову придет. Неловкости как ни бывало, будто бы Софи Домогатская уезжала из Егорьевска всего на рождественские каникулы, а теперь воротилась с рассказом. Осмелев и расслабившись окончательно, Василий Полушкин прижмурил цвета свежего сена глаза и спросил: «А что, Софья Павловна, Любовь Левонтьевну Златовратскую вы там, в Петербурге, случайно, не встречали ли? Я понимаю, город большой…»

– А вот случайно и встречала! – весело сказала Софи. – Да она сама ко мне и заявилась как раз недавно. И после еще видела ее у этих, любителей мудрости, про которых сейчас рассказывала. Выглядит Любочка, кому интересно, премило. Все такая же миниатюрненькая, бровастенькая…

– А как же она… живет? – севшим голосом осведомился Василий.

Аглая с тревогой переводила взгляд с Софи на Васю, Матвей приподнял брови, Стеша, чувствуя внезапно возникшее напряжение, недоуменно крутила круглой головой. Только Софи, увлекшись собственным рассказом, ничего не заметила.

– Да вы разве не знаете?! – воскликнула она. – Вот номер! Я уж думала, хоть вам-то да, особенно, маменьке Евпраксии Александровне он сообщится. Они, помню, так близки были, как любая мать мечтать станет… Да Любочка же с вашим Николашей все годы живет! Только он там, в Петербурге под другим именем ошивается, а ее скрывает ото всех. И жениться на ней, мерзавец, не хочет. Вроде как выгоды какой-то, как всегда, ждет. А годы уходят… Она, бедняжка, переживает, конечно, ей ведь еще с детства все светского блеска хотелось, или еще чего-то такого… И мне жаловалась. Но я ей так сказала: ты что ж, Николашу раньше не знала? Он же паразит и негодяй (ты прости, Вася, конечно, но ведь так и есть, ты сам знаешь), и за выгоду отца продаст. Чего еще от него ждать-то было?

Василий вскочил, разом оказавшись едва ль не на полторы головы выше собравшихся. Схватился руками за горло так, словно его что-то душило. Стеша испуганно метнулась в сторону и присела на корточки. Матвей Печинога, напротив, качнулся вперед, как будто бы готовясь к какому-то действию.