Наваждение (СИ) - Мурашова Екатерина Вадимовна - Страница 145

А потом… Потом Ксению убили, а он стал меня избегать. Приходил реже, старался на ночь не остаться… Я думала… В общем-то, я ничего не думала, но все ждала, когда это у него пройдет… Но оно не проходило…

После он уехал в Сибирь, а когда вернулся, заявил, что между нами все кончено, и он не хочет меня больше знать… Денег, естественно, у меня тоже никаких нет. Я заложила два колечка и браслет, заплатила за квартиру за месяц и за дрова, но…

Софи! Я ничего не понимаю! В чем я перед ним провинилась, если все эти годы любила его верно и предано, готова была простить… прощала ему такое, чего, быть может, и простить-то нельзя?

Вы говорите: наплюй и живи дальше. Но как же мне жить, если я так и не смогла уразуметь: за что меня выбросили, как слепого кутенка на помойку? Мне ведь надобно это знать, чтобы дальше идти, вы согласны?

И это еще не все…

Намедни явился ко мне Василий Полушкин, вы с ним недавно, в Сибири встречались. Я-то его едва узнала. И этот: то ли безумен, то ли что! Талдычит все вперемешку: о своих чувствах ко мне, о каких-то открытых лекциях по микробиологии, о том, что Николаша в Сибири кого-то пытал каленым железом (вот уж во что поверить нельзя!)…

На этом месте рассказа Софи вздрогнула и зажмурилась, но Любочка, увлеченная своим, ничего не заметила.

– Говорит, что я должна теперь чего-то решить. А что мне решать? Василий – чужой мне, и всегда был чужой. Николашу я потеряла, но в чем моя вина – не пойму…

– Люба… – осторожно сказала Софи. – Все это действительно очень запутано получается, но… Может быть, ну их, этих Полушкиных, совсем?…

– Софи, но как же мне дальше поступать, если я…

Договорить Любочке не удалось. В нижнюю гостиную, в которой расположились женщины, боком протиснулся Джонни в сопровождении всей стаи: Радха сидела у него на плече, Кришна – на руках, ливретки и трехногий песик бежали сзади. После всех в проеме показалась огромная голова Баньши.

Любочка с немым изумлением смотрела на дауненка. Ей явно никогда не доводилось видеть ничего подобного.

– Мама Софи! – обратился Джонни. – Милочка и Стеша тебя зовут. Стеша мотор сделала. И теперь они его держат, чтобы он не убежал…

– Видишь ли, Джонни, я сейчас разговариваю и…

Ничего более сказать Софи не успела. Констанция и Эсмеральда с каким-то смертельно-отчаянным воем дружно бросились на Любочку и, прежде, чем кто-либо успел что-либо предпринять, вцепились ей одна в правую, а другая – в левую икру.

Любочка завизжала от боли и попыталась отцепить от своих ног внезапно сбесившихся собачонок. Ей удалось пинком отшвырнуть Констанцию, но левретка, ожесточенно рыча, тут же снова напала на женщину и принялась рвать подол. На юбке показалось пятно крови.

– Конса! Мерка! Назад! – крикнул Джонни, а потом, неуклюже ковыляя, нагнулся и попытался оттащить сразу обеих левреток за хвосты. Констанция обернулась и огрызнулась на Джонни.

В дело вмешалась Софи. Она схватила обеих собачонок за загривки, подняла в воздух и вместе с куском оборки оторвала их от Любочки. Окровавленные, вытянутые морды собачьих старух были страшны просто невероятно. Джонни заплакал. Кришна зашипел и выгнул спину. Радха захлопала крыльями и издала противный, трескучий крик.

Софи прошагала по коридору, неся собачонок на вытянутых руках, пинком отворила дверь в кладовку и зашвырнула их туда.

– Остыньте, дряни! – сказала она левреткам, запирая дверь на задвижку.

Кто-то, кажется Эсмеральда, тоскливо завыл за дверью.

– Слушай, Любочка, ну я просто не знаю, что это на них нашло! – воскликнула Софи, возвращаясь в комнату.

Джонни и прочие животные уже тихо испарились. Осталась только Баньши, которая деловито зализывала своим огромным языком ранки на ногах Любочки. Любочка сидела, подняв юбку, всхлипывала и свободной рукой чесала за ушами собаки.

– Вообще-то они мирные, добродушные и трусливые…

– Да, я вижу! – Любочка кивнула вниз. – Господи! А эта-то как на собаку Матвея Александровича похожа…

– Это ее внучка, – объяснила Софи. – Зовут – тоже Баньши.

– А… так вы ее из Егорьевска привезли… А этот мальчик?…

– Сын моей умершей подруги и того человека, которого Николаша пытал каленым железом, – деловито сообщила Софи. – Он болен болезнью Дауна. Я его усыновила.

Любочка несколько раз молча открыла и закрыла рот.

Ее собственные несчастья встали в общий жизненный ряд. Чего, собственно, и добивалась Софи.

– Сейчас, когда Баньши тебя долижет, я покажу тебе твою комнату. Ты вымоешься и поспишь. А завтра – посмотрим… Утро, говорят, вечера мудренее… А мне надо еще Стешин мотор поглядеть, пока он там все не разнес к чертовой матери. Кто его знает, что будет, когда они его держать перестанут…

– Ты, Ольга Васильевна, меня уж за бесноватого-то не сочти, а только… Подружка-то та тебе дорога? Ну, которая Софья Павловна… тогда, давно, с Тумановым, с игорным домом, а нынче – с братом в Сибири…

– Ну разумеется, Игнат! Что за странности? – Оля оторвала глаза от толстой книги, которую читала, надев на нос очки с толстыми стеклами.

Лампа нещадно чадила, но Оля, кажется, не замечала этого. Игнат прошел вперед, осторожно снял горячее стекло, протер его обрывком газеты, отрегулировал фитиль.

– Так что там с Софи? Говори толком!

– У нас во дворе, сама знаешь, есть маленький аптекарский магазинчик. Его еврей Менакес держит. При еврее приказчик и фармацевт – Яков. Мутный тип, выкрест, всегда на безденежье жалуется (якобы Менакес скуп и ему жалованье зажимает), а сам носит брегет серебряный, на праздники – сюртук хорошей шерсти, на лихаче по ночам откуда-то приезжает… В общем, третьего дня вышел я к сарайчику махры покурить, стал в тени, и вдруг вижу: Яков с каким-то господином оч-чень приличного вида лясы точит. Я прислушался и… как-то нехорошо мне стало… Яков, значит, что-то ему такое плоское, вроде коробочки, передал, а тот и спрашивает:

– А верное ли дело?

– Верное, верное…

– А не заподозрят ли чего?

– Никто ничего не заподозрит, я ж вам сказал! – Яков вроде даже как обиделся. – Через две-три недели, как покушают, кровотечение откроется и… все… Доктора на язву будут говорить…

– А сколько ж съесть надо?

– Ну, одной и даже двух штук маловато будет. Вот если штук пять-шесть, тогда наверняка.

– Это то, что мне и хотелось… Вот тебе…

Тут деньги зашуршали, а потом Яков ушел восвояси. Я выглянул, луна хорошо светила, а он, значит, господин-то этот, стоит, грудью на заборчик навалившись, словно обессилел вмиг (ну, ты понимаешь, душегубство задумав, любой обессилит), и вдруг заскрипел зубами и говорит тихо, но отчетливо так, я каждое слово разобрал: «Ну все, Софи Домогатская, конец тебе. А если мне хоть раз в жизни повезет, так и тебе, братец мой, тоже…» Тут мне показалось, что я его уж где-то раньше видал, хотел приглядеться, но он, как на грех, отвернулся и пошел. Шатался, как будто пьяный, и рукой за забор, пока можно, придерживался. Где-то рядом его карета ждала, я слышал, как дверь скрипнула и копыта застучали…

Оля отложила книгу и поднялась, с тревогой глядя на Игната.

– Наверное, я должна теперь же Софи предупредить, – сказала она. – Только о чем? Что же, ты думаешь, у него было-то?

– Ну, раз говорили про еду, значит – съедобное, – логически рассудил Игнат. – В коробке что ж может быть? Пирожные или конфекты…

– Хорошо, – кивнула Оля. – Спасибо тебе, Игнат. Софи, конечно, очень беспечна, но все же, я думаю – прислушается… Но только вот важный вопрос: кому ж она так-то помешала, что он ее прямо отравить задумал? Ведь если сейчас ему всю игру сбить, так он же, поди, на том не остановится…

На квартире у Софи не было никого, кроме горничной Фроси. Фрося терла круглые щеки и смотрела на Олю с непонятным испугом.

– Когда будет Софи? – допытывалась Оля.

– Не могу знать, – почему-то по-военному отвечала горничная.