Наваждение (СИ) - Мурашова Екатерина Вадимовна - Страница 118

Кныш явился с отчетом полчаса назад, выглядел обескураженным, и, почесывая грязную шею, заявил:

– Как хотите, барин, а только не выйдет у нас с вами ничего.

– Почему это?! – удивился Николаша. – Как это не выйдет, если все уж сделано? Деньги вам заплачены. Ты у меня не темни…

– Не подпишет он, и вовсе…

– Как это – не подпишет?! – взвизгнул Николаша. – А вы на что? Припугните его хорошенько. Так, чтоб он поверил, что если не денег с золотом, так жизни лишится. Нет таких людей, чтобы…

– А вот здесь, барин, как раз такой и вышел… – вроде бы и сам удивляясь, пробормотал Кныш.

– Что за глупость? – брезгливо повел плечами Николаша. – Я для чего вас нанял и денег заплатил? Чтобы вы не только его сюда приволокли, но и потрясли как следует…

– Верьте мне, барин, – вразумительно, как маленькому, объяснил Кныш. – Я всякое видал. Большинство людей хлипкое нутро имеют. Чуть надавишь, они и подались. Однако, редко, но бывает так, что коса на камень и никакого сходу… Вот этот англичанин или кто он там еще – как раз тот случай и вышел…

– Да вы верно не старались, канальи! – все еще не мог поверить в неудачу Николаша.

– Да пойдемте со мной, барин, сами и поглядите! – раздраженно проворчал Кныш. – Старались или не старались… Если б сам мог в такое поверить, так сказал бы, что ему – чуть ли не в радость… А как вы кумекаете, барин? – в голосе Кныша послышался людоедская какая-то любознательность, от которой Николашу передернуло. – Может, он как раз сектант какой-нибудь? Ну, их, английский, вроде наших хлыстов, а?

– Не мели чепухи! – отрезал Николаша и решительно поднялся, собираясь с силами и готовясь «пойти и поглядеть».

Поглядел! Вот удача-то. Теперь до смерти, должно быть, увиденного не забудет.

Сразу стало ясно, что обвинять разбойников в недостаточном «старании» – беспочвенно совершенно.

Потом стало страшно, что связался, платил деньги, разговаривал с этими. Бумаги, золото, концессии – на миг все показалось чепухой, не стоящей абсолютно ничего… Вот оно, то Зло, про которое бормотал в Петербурге блажной Ачарья Даса. И обитает оно вовсе не в астрале, эфире или преисподней, а прямо на нашей грешной земле. И творят его из обыкновенной корысти обыкновенные на первый взгляд люди… И он, Николаша, один из них… Господи, если Ты все-таки есть, смилуйся над всеми нами!

Едва переступая на ватных ногах, двинулся прочь…

– Эй, барин! – окликнул его товарищ Кныша, плешивый и приземистый, отличительной чертой которого были уродливые, словно скомканные с верхушек уши. – А с этим-то что теперь делать?

– Убейте и прикопайте так, чтобы звери не разрыли, – стараясь говорить твердо, ответил Николаша и пошел, стараясь прямо держать голову и спину. Казалось, что если сейчас даст слабину, то эти набросятся сзади и прикончат и его тоже…

…Водка кончилась. И там все тоже давно закончилось, наверное… Надо идти… Николаша тупо взглянул на свои руки, ожидая увидеть на них кровь. Крови не было. Пальцы крупно дрожали.

С трудом, цепляясь за стол, Николаша поднялся.

Главное, дойти до места, где в кустах, возле тракта привязан коняшка. А там Завиток вывезет.

Мерин брата Васи, Завиток, обычно смирный и даже флегматичный, нынче храпел и бил копытом.

«Неужели все-таки кровь чует? – вяло подумал Николаша, с трудом взгромождаясь в седло. – Далеко ведь…»

Знойный день плыл над городком, как липкая кедровая смола. Мутноватая дымка, собираясь на горизонте, неуверенно обещала грозу. На улицах не было видно никого, даже куры и воробьи попрятались от солнца. Еще до полудня проехал верхом, возвращаясь из Большого Сорокина, становой пристав Карп Платонович Загоруев. Скрывшись в своем доме, он задернул занавески и уселся за стол с граненым стаканом и бутылью, в которой смутно золотилась жидкость, чудно именуемая «Алкагест». Пил молча и сосредоточенно, изредка отодвигая занавеску и подолгу глядя на пустую улицу перед окном, будто чего-то ждал.

Он и в самом деле ждал. И дождался. Ближе к вечеру запылило вдалеке, послышался топот многих копыт. Совсем не такой топот, как от неторопливо бредущего стада (и рано еще было коровам возвращаться) – быстрый, слитный, жесткий. Однако же Марья Ивановна, услышав шум, решила, что это именно коровы. Она, в отличие от Карпа Платоновича, занавесок не поднимала. Сидела в гостиной за роялем, листала ноты. Вид желтоватых клавиш и линеек с хвостатыми значками вызывал в ней какое-то болезненное чувство, похожее на обиду. Вот ведь: училась когда-то, разбирала эти значки, отец инструмент из-за моря выписывал… А что теперь? Отец послушал бы рыжую Елизавету и сказал… Что бы он сказал?..

Казачья сотня пронеслась по Егорьевску, выдернув его из дремотного оцепенения. Залаяли собаки, заголосили птицы, поднявшись над деревьями, испуганно захлопали оконные рамы. Марья Ивановна обернулась, морщась. На секунду ей стало не по себе. Она как раз начала играть ноктюрн Шопена – решилась наконец прикоснуться к клавишам! – и ей показалось, что выходит хорошо, а из-за этого шума – сбилась. Подходить к окну и смотреть, что там, она не стала. Да если б и взглянула, успела бы увидеть только пыль, медленно оседающую над улицей.

Осела пыль, и над Егорьевском разлился неторопливый закат. Пунцовый свет вспыхнул в остатках «Алкагеста», еще не освоенных приставом Загоруевым.

– Что вышло, то и вышло, – смиренно пробормотал Карп Платонович, прислушиваясь к тишине и осеняя себя широким крестом, – оно и ладно.

И в этот миг тишину прервали шаги. Кто-то стремительно приближался по коридору, а за ним – еще один, семенил, не поспевая. Загоруев привстал было, но тут дверь рванули, крючок соскочил, и в кабинете появился высокий, худой длиннолицый англичанин: лорд Александер Лири. Он, как обычно, с интересом озирался по сторонам, однако любопытство его было на сей раз самого мрачного свойства, и что-то такое светилось во взгляде, за круглыми стеклами очков – от чего Карп Платонович попятился вместе со стулом, всерьез опасаясь, что вот сейчас его возьмут и застрелят из многозарядного револьвера. Услышал он, впрочем, вежливое:

– Excuse me, sir, – после чего англичанин обернулся и пропустил вперед училищного директора Левонтия Макаровича Златовратского.

– Dicere debeo?[1] – с достоинством осведомился тот.

– Cito, amice, cito! – лорд Александер, нетерпеливо взмахнув рукой, также перешел с английского на латынь. – Narra isti custodi legum ordine omnia…[2]

Пристав ошалело переводил взгляд с одного на другого, пытаясь понять, что это: пьяный морок или в самом деле – живые люди, только лопочут не по-человечески… ну, Златовратский-то всегда был с левой резьбой, а англичанин… на то и англичанин! Почему-то с каждой секундой ему становилось все страшнее.

– …Вы обязаны блюсти здесь закон, а не беззаконие, – вещал меж тем, переводя латинскую речь милорда, Левонтий Макарович, – невзирая на тяжелое детство и прочие неприятности. Я не понимаю – то есть лорд Александер не понимает! – почему армия должна разъезжать по городу в мирное время. Но это, в конце концов, ваши национальные особенности. Я, то есть он, готов с ними примириться…

Да я-то не готов, едва не ляпнул Карп Платонович, скребя ногтями шею под тугим воротником и с тоскою глядя на бутыль, в которой оставалось еще на два пальца целебной жидкости. Ни к чему я, братцы мои, оказался не готов. А тут вы еще. Морок, как есть морок…

– …Но речь идет о жизни подданного ее величества, каковым является мистер Сазонофф! И не говорите мне, что он отправился куда-то по своим делам и скоро вернется. Я уже наслушался нынче этой ерунды. Он попал в беду, это очевидно.

Левонтий Макарович умолк, и Загоруев опять услышал голос англичанина:

– Must find him! Immediately… – и сообразил наконец, что милорд растерян и встревожен донельзя. И Златовратский – тоже. Лишь осознание высокой миссии переводчика удерживало его от всплескиванья руками и бессвязных возгласов: беда, беда! Примите же меры, вас же на то сюда и поставили!