Глаз бури - Мурашова Екатерина Вадимовна - Страница 53

– Матка, никак, за отцом следить отправила? – бросил через плечо невозмутимый «ванька», дожидаясь, пока пассажирка устроится. – Это она зря, грех это. Хозяину свобода надобна… – легко взмахнул поводьями, лошадь, свесив мокрую гриву, нехотя двинулась вперед. Ой, грех, вздохнула, соглашаясь, Грушенька и перекрестилась украдкой.

– Грушенька! Вы?! Нет, это в самом деле вы! – Гриша, издали увидев маленькую фигурку в неуклюжем салопе, стремительно обогнал ее, повернулся, глядя с недоверчивым изумлением. – Именно сегодня, именно сейчас… Это просто чудо какое-то!

Он смотрел на нее, щурясь от ветра, который, каким бы ни был – западным там, южным или восточным, – всегда почему-то дул ему в лицо. Грушенька тоже попыталась взглянуть на него – ей было страшно, – осторожно улыбнулась замерзшими губами. В следующий миг их взгляды сцепились. Она сделала невольный жест рукой, он, тут же приняв это как позволение, взял в ладони ее маленькую красную лапку (о перчатках в спешке она, конечно, не вспомнила).

– Ох, да вы вся ледяная! Пойдемте скорее отсюда! Все равно куда, пойдемте, нам непременно надо поговорить!.. – он почти бегом потащил ее за собой – против ветра, вдоль бесконечной ограды Двенадцати коллегий. Грушенька, которой Университет внушал почти такой же суеверный ужас (смешанный, однако, с жадным любопытством), как господин Туманов, – зажмурилась, чтобы не глядеть в ту сторону. Пока все выходило по ее – даже лучше, чем надеялась! – но, Господи, ведь в любой момент все может взять и рухнуть! Вот выйдет сейчас какой-нибудь… хоть бы и тот, прыщавый…

Ее страх еще вырос, когда она увидела, куда он ее привел. Переулками и проходными дворами – пять ступенек вниз, под вывеску с отчаянно скрипящим на ветру фонарем, – в просторное полуподвальное помещение неправильной формы, заставленное столами и скамейками. Оно казалось темным даже не из-за немытых окон, а из-за висящего в воздухе густого настоя суточных щей, свежего хлеба и еще – табака и прочих терпких мужских запахов, которые Грушеньке-Лауре были слишком хорошо знакомы. «Прыщавых» тут толклась целая толпа.

– Вот, – радостно объявил Гриша, ведя ее между столов куда-то за угол, – здесь тепло, и мешать не станут. И можно даже пообедать; тут повар, знаете, очень даже… Я, Грушенька, всего полчаса назад был так сыт, что думал: неделю есть не захочу, а вот опять… Ох, Господи, что я говорю!.. – он рассмеялся. Внезапно остановившись, внимательно глянул на нее. – Вам тут неловко, да? Не бойтесь. Это все, – быстрый неопределенный жест, обнимающий пространство, – мои коллеги, им до нас дела нет.

Грушенька механически кивнула, не сводя с него глаз. Глаза эти блестели в парном полумраке, будто их кто-то изнутри старательно подсвечивал.

– Вот погодите, – продолжал Гриша с той же торопливой веселостью, – на Караванной есть одна замечательная кофейня… Мы ведь туда пойдем с вами? Пойдем, да?.. – в голосе мелькнул нервный сбой, Гриша, тряхнув головой, коротко рассмеялся. – Грушенька, я продолжаю нести чушь. Это от радости. Я в самом деле немыслимо рад вас видеть. Верите? Вы ведь так безвозвратно исчезли… Где бы я стал искать? У сестры спрашивать? У нее, пожалуй, спросишь! Она же, представьте только… нет, нет, об этом не будем сейчас, ладно? Там сперва разобраться… Так, что же мы стоим-то, Грушенька, вот – стол, относительно пустой, шубы бросаем вот сюда, на скамейку, а еду? я немедленно принесу, здесь, понимаете ли, самообслуживание, поэтому без зака…

Последнее слово долетело уже эхом издалека. Грушенька, у которой мутилось в голове и пульс неистово колотился в ушах, под подбородком и в кончиках пальцев, обнаружила себя сидящей за столом, уже без салопа, в нелепом – ох, как она отчетливо почувствовала это! – платье пронзительно-свекольного цвета, с темными пятнами в тех местах, откуда были содраны банты. Панически вздрогнув, она схватила шаль, тщательно закуталась; и, с трудом переведя дыхание, решилась поглядеть по сторонам.

На нее, вот счастье-то, и впрямь никто не обращал внимания. И знакомых лиц, кажется, не было. Ясное дело, сообразила она, студенты, что здесь столуются – народ небогатый, им тумановские шляпницы не по карману. Девицы с ними были свои. Вернее, тут же поправилась она, не с ними, а сами по себе. Просто обедать пришли. В сумраке она видела их неотчетливо, но приглядывалась жадно и главное, как ей казалось, разглядела. Спокойные, с резковатыми уверенными движениями, многие – коротко стриженные. Сами, не дожидаясь помощи, несли к столам подносы с посудой, не чинясь, брали из широких мисок, стоявших в центре каждого стола, ломти хлеба, сколько захочется. Свободно разговаривали друг с дружкой и с мужчинами, не делая разницы… о чем? О чем-то страшно умном наверняка. Или о политике. Они ж тут через одного – революционеры! Грушенька поежилась и фыркнула, ей вдруг нестерпимо захотелось – одновременно! – смеяться и плакать.

– Я вот о чем подумал, – сказал Гриша, внезапно появляясь с подносом, – вы ведь наверняка шли куда-то по делу, а я вас сорвал. Теперь вам попадет от вашей графини, да?

От какой графини, чуть не спросила Грушенька, но вовремя вспомнила и торопливо замотала головой: нет, нет!

– И не по делу я шла – я так… я просто…

Сбилась, покраснела, испуганно уставилась на Гришу. Тот смотрел на нее со счастливым изумлением, будто не решаясь верить тому, что было – почти! – сказано. Спрашивать и уточнять, вообще – говорить что-то, против обыкновения, не стал. Молчание затянулось – Грушеньке было легко и страшно, и плакать почему-то хотелось все сильнее.

– Что ж мне теперь, Лизонька, делать-то? Он-то ведь думает, что я девочка невинная!

– И пусть думает. Пусть себе тешится сколь захочет. А ты ему про себя поменьше говори, а только привязывай его к себе, привязывай. Погоди, он еще как рад будет, что ему не чурка неумелая в постели досталась.

Лиза, щуря узкие глазки, засмеялась, – будто лисичка деликатно затявкала. Грушенька, хоть и была по уши погружена в собственные сердечные проблемы, не могла не залюбоваться на подружку. До чего ж у Лизы все ловко, аккуратно, ладно пригнано: прическа в ровных завитках, высокий воротничок, крахмальные оборки, пуговки. И в мыслях у нее так же, полный порядок, все на своем месте. Всегда знает, что сказать, как сделать, чтобы все наилучшим образом вышло. Грушенька иногда подозревала, что и с ней, тумановской шляпницей Лаурой, Лиза водит дружбу не просто так, а для какой-то своей пользы. Впрочем, углубляться в эти подозрения не хотелось. Дружить с обходительной, хитроумной – а главное, порядочной! – горничной графини К. было приятно и лестно чрезвычайно.

– Постель! Да что ты, он постели-то и в уме не держит. Не из этих! – Грушенька дернула плечами, невольно вспомнив своего последнего клиента. – Он, знаешь, все про такое… про высокое. Говорил мне… – она рассеянно улыбнулась, заводя глаза вверх, к белому потолку чистенькой Лизиной комнатки, где они сидели за чаем.

С Гришей они тоже пили чай. Нет, не в той замечательной студенческой столовой, где подавали бесплатный хлеб и где ученая девица в очках и просторном одеянии, похожем на рясу, призывала бороться за свободу личности: чтобы не запрещали курить где захочется. Там они пообедали, отогрелись и пошли гулять по улицам. Ветер к тому времени стих, вместо надоевшей мороси пошел легкий долгожданный снежок. На мостовой он таял, а на тротуаре оставался тоненькой, прозрачно-белой пленкой. Жалко было наступать на нее, оставляя черные следы. Они шли и разговаривали, вернее, говорил Гриша, а Грушенька изредка осторожно вставляла словечко, очень опасаясь сказать что-нибудь не то. Несмотря на это, ей было уже совсем легко и не страшно. И очень интересно слушать Гришу, особенно когда он говорил о своих – о семье, о Софье Павловне. У Софьи Павловны, оказывается, имелся жених, тоже сочинитель. А господин Туманов-то как же, подумала Грушенька, впрочем – мельком, ей более чем не хотелось вспоминать о шляпном салоне. Полно, какой там еще салон? Она – девица Воробьева, Аграфена Эрастовна, графине служит… нет, не графине К., другой какой-нибудь… а в самом деле – какой? Этого она не успела придумать и очень боялась, что Гриша спросит. Но он, слава Богу, не спросил.