Глаз бури - Мурашова Екатерина Вадимовна - Страница 47

Здравствуй, драгоценная моя подруга Элен!

Дошли до меня слухи, что ты гневаешься на меня бессчетно, и оттого на мои письма не отвечаешь, и иных известий от тебя я не имею, что разбивает мое исстрадавшееся сердце в мелкие кровавые осколки. Ну неужели тебе меня не жаль, и ты оставишь меня теперь, когда мне так нужна твоя поддержка, твоя трезвая очаровательная головка и ласковое слово, которого ты никогда прежде не жалела для своей сумасбродной Софи! Заклинаю тебя, добрая Элен, скорее перестань сердиться, и дари меня снова своими восхитительными нравоучениями и милыми точными наблюдениями за жизнью дорогих мне людей, связи с которыми я нынче лишена почти совершенно, но привязанность и интерес мой к ним остаются неизменными.

Напиши мне скорее, как ты сейчас живешь, здоровы ли твои милые детки? Как живут Мари, Кэти, Ирочка и другие? Вспоминаете ли вы хотя бы изредка обо мне?

У нас в деревне, в лесах и на полях наконец-то лег снег, засыпал все черное, надоевшее, промороженное. А то казалось, что уж и не случится никогда. После октябрьского снегопада, когда за один день кинуло белое покрывало на деревья вместе с листьями и краснобокими яблоками, более не было ничего существенного, и сама наступившая зима казалась брошенной озлобленной сиротой, не получившей от родни должного обеспечения. Теперь все не так. Ветер, что дул с озера непрерывно, утих и лишь бережно и неторопливо разглаживает белые складки на простынях усталых полей. Лес, который все это время гудел черно, встопорщенно, сейчас разом затих. Только носатые клесты бодро и весело долбят шишки в своих импровизированных наковальнях. У них как раз нынче вылупились клестята в выстланных пухом дуплах и им надо кормить маленьких.

Так хочется чего-то нового, свежего. Но чего ж? Мои ученики все те же. Ленивые с хитрецой, без всякого полетного стремления, но, впрочем, с желательной в делах основательностью, и, многие, с беглостью обыкновенной мысли, которая дает возможность надеяться, что устроятся они в жизни достойным и правильным для их умственной конституции образом. Меня они, пожалуй, любят и где-то даже общественно оберегают от собственных же крайних проявлений, что, как ты понимаешь, не может не трогать. Жизнь их далеко не безоблачна и разительно отличается от нашего с тобой детства, но они другой не знают и относятся ко всему происходящему с бодрым сангвиническим смирением. И сами школяры, и их родители не устают поражаться тому, что я не бью своих учеников. «А как же иначе вразумить нерадивого?» – искренне недоумевают они. Бывший до меня учитель в соседней деревне лупцевал учеников почем зря, с применением линейки, книг и прочих подручных средств. Я, как ты понимаешь, этих методов педагогики не приемлю, что родителей явно разочаровывает.

Общение мое, помимо учеников с родителями, было, до самых недавних пор, крайне скудно. Два раза приезжал Гриша, еще раз я сама ездила в Гостицы на именины маман. Навещал меня Петр Николаевич. Привез варенья и соления от Марии Симеоновны и от кого-то еще из соседей (в окрестных поместьях уверены, что я голодаю. Право, не могу понять, кто распускает такие слухи. Может, крестьяне? На их вкус я выгляжу излишне худощавой, вот они и делают соответствующие выводы…). Сидел до позднего вечера, пил чай, говорил о чем-то незначащем. Потом по моей просьбе читал стихи. Хорошие, сколько я могу судить. Мне Петю жаль и как-то неловко с ним, словно оборка где-то натирает или в ботинке гвоздь вылез. Но что ж – из этой жалости замуж идти?

Потом, аккурат по первому настоящему снегу (подгадал или как?) приезжал Туманов. Знаю, все знаю, что ты скажешь! Потому и тянула написать. Но и молчать не могу! Сто раз сама себе слово давала с ним не знаться и, если случится, на порог не пускать. Попробуй!

Подкатил в расписной карете, поставленной на полозья и по-цыгански увешанной колокольчиками. На козлах – оправившийся Калина Касторский, сам по себе персонаж изрядный. Звону на всю деревню. Четверо лошадей цугом, с золочеными кистями, попонами и прочим антуражем. Сам – ты только представь – в смазных сапогах, в волчьей шубе, подбитой малиновым бархатом! Мальчишки сбежались, собаки лают, да и бабы на заборах повисли, как обезумевшие курицы.

От завораживающей дикости этого явления у меня в первый миг просто язык отнялся. После встала на пороге в вызывающую позу (едва ли не руки в боки, как у местных крестьянок), копила силы, чтобы прогнать. Ждала, как в прошлые разы, какого-нибудь завершающего, на глазах у всех, безумства: повалится в ноги, попытается сгрести в сани и увезти, кинет в грязь у порога свою ужасную шубу…

Подошел просто, с той знакомой улыбкой, которая единственная красит его, в целом, пожалуй, безобразное лицо.

– Здравствуй, Софья! Мы тут катались, мимо ехали. Дай, думаю, загляну, авось Софья не прогонит. Напоишь ли чаем или мимо пошлешь?

Если бы я тогда сказала: «мимо», он наверняка уехал бы назад, не стал настаивать. Но я пригласила в дом. Ты осуждаешь меня? Быть может, я и сама себя осуждаю. «Быть может» – я написала, а ты прочла…

Потом мы сидели около печки, и выпили целый самовар чаю. Ни малейшей неловкости я не ощущала, как будто ничего и никогда не случилось между нами. Ни одной паузы в разговоре, ни одного двусмысленного намека за весь вечер. Туманов был весел, трезв, с чудесной иронией рассказывал множество забавных историй из своих путешествий. Где он только не побывал! Ты права была, когда писала мне: происхождения он не просто низкого, а даже и непонятно, как сумел вообще выжить, выучиться хоть чему-то и достичь теперешнего положения. Впрочем, ни о чем доподлинно, кроме приблизительной географии его путешествий, я так и не знаю. Он искусно избегал всех тем, которые могли бы пролить хоть лучик света на его детство, семью и раннюю юность. Зато внимательно выспрашивал подробности о моем детстве, юности, сибирском путешествии. Роман мой он, по его словам, прочел три раза. Подробно интересовался бедным мсье Рассеном, а после очень тепло отозвался о нем, чем сразу, как ты понимаешь, меня подкупил.

Между делом он представил мне Калину Касторского, с которым мы уж были знакомы, можно сказать, накоротке, и сконфуженно пояснил, что приставил его за мной следить, опасаясь, как бы я опять не отправилась собирать материал для своих литературных упражнений в какое-нибудь непотребное место. После сам Калина ударил себя кулаком в грудь (гул пошел по всему дому) и косноязычно выразил сожаление, что не справился со своими обязанностями, не сумев оберечь меня во время похищения. Я махнула рукой (все, мол, в прошлом) и на том инцидент сочли исчерпанным. До окончания вечера богатырь Калина успел произвести совершенно неизгладимое впечатление на мою Олю. Теперь она ходит сама не своя, все роняет, и вздыхает длинно и влажно. Вот еще напасть на мою голову!

В разговоре Туманов очень мило просил меня помочь ему должным образом обиходить разгромленные покои в клубе – подобрать по цвету драпировки, ковры, обивку для мебели и прочее. Непринужденно признаваясь в дикости собственных вкусов, он смотрел с такой ласковой надеждой, что я, вначале искренне возмутившаяся подобным предложением незамужней девице, каким-то образом обнаружила себя спустя время уже согласившейся и проговорившей это согласие вслух. Впрочем, явно обведя меня вокруг пальца, Туманов опять же не стал торжествовать, а серьезно сказал: «Спасибо, Софья, ты меня очень одолжила. У тебя здесь хорошо. Может, и у меня также будет, и я хоть чуток успокоюсь.» Я не решилась спросить, о чем он так беспокоится, но мысль о грядущей схожести жилищ земской учительницы и владельца игорного дома меня определенно позабавила.

Перед самым уходом Туманов все же проявил себя, должно быть, чтоб мне не казалось, что говорила с иным человеком.

Уже фактически распрощавшись, он отошел к порогу, обернулся, сверкнул глазами и вдруг сказал резко, на манер выстрела:

– Распусти волосы!

На миг я онемела, потом возмущенно спросила:

– Вы с ума сошли?!

– Распусти, прошу! Не бойся меня! – настойчиво повторил Туманов.

Ты знаешь, несмотря на весь свой либерализм и непокорство моих локонов, я ношу длинные волосы, обычно в самой простой прическе. Так было и в этот раз. Я стояла и думала о том, что Туманов просто виртуоз в смысле создания невозможных ситуаций. Он смотрел почти спокойно, ожидая.

Потом, неожиданно даже для себя, я подняла руки и вынула шпильки и гребни из прически. Волосы упали на плечи. Туманов коротко вздохнул и вцепился пальцами в косяк, явно удерживая себя на месте.

– Ну что ж? – с вызовом спросила я.

Туманов отцепил пальцы и шагнул вперед. Я ничего не сделала, чтоб его остановить (он явно ждал этого и был готов подчиниться). Когда он подошел вплотную, я подумала, что сейчас он возьмет волосы в руку, может быть, поцелует. Элен, я ждала этого прикосновения! Но он так и не коснулся меня, только, склонившись, подул на волосы. Они распушились, а я почувствовала тепло от его дыхания на своей щеке.

– Твои волосы похожи на сгоревшее серебро, – медленно сказал Туманов.

– Серебро не горит, – возразила я.

– Все горит! – с каким-то непонятным гневом сказал он и, ничего более не прибавив, быстро вышел за дверь.

У меня подкосились ноги, я опустилась на стул и не пошла его провожать. Вскоре за окном послышался молодецкий клич Калины и зазвенели колокольчики…

Все, все знаю, что ты можешь сказать! Но что же мне делать?!