Я захватываю замок - Баканов Владимир Игоревич - Страница 1

Доди Смит

Я захватываю замок

Часть первая

ТЕТРАДЬ ЗА ШЕСТЬ ПЕНСОВ

МАРТ

I

Я сижу в раковине. Точнее, на сливной полке, накрытой собачьей подстилкой и стеганым чехольчиком для чайника, — в раковине только ноги. Не слишком-то удобно — да еще противно пахнет едким карболовым мылом, — но податься некуда: лишь в этом углу кухни пока светло. К тому же новое место меня всегда вдохновляет. Например, свое лучшее стихотворение я сочинила на крыше курятника. Хотя, если честно, оно так себе. С поэзией у меня не очень, поэтому стихов я больше не пишу.

В бочку у черного входа со звонким шлепаньем срывается с крыши вода. Пейзаж за окнами невыносимо уныл: мокрый сад, полуразрушенная каменная стена, ров, а за ним — раскисшие поля, убегающие вдаль к свинцовому горизонту. Ничего, пусть льют дожди! Растениям полезно. И вообще, вот-вот нагрянет весна. На деревьях появятся листочки, над двором засверкает солнце… Увы! Чем больше зелени и золотого сияния рисует фантазия, тем бесцветнее и тоскливее кажутся сумерки.

Уж лучше смотреть на пылающий очаг, возле которого моя сестра Роуз утюжит белье. По-моему, ей уже ничего не видно. Как бы не прожгла свою единственную ночную рубашку! (У меня-то их две, хотя у одной не хватает спинки.) Румяная от природы, в свете очага Роуз особенно прелестна: нежная кожа отсвечивает бледно-розовым, даже пышные золотистые кудри с розовым отливом. Красавица — глаз не отвести! Только вечно недовольна и жалуется на жизнь. Скоро ей исполнится двадцать один.

Мне семнадцать. Выгляжу я младше своих лет, а чувствую себя старше. У меня правильные черты лица, но с Роуз мне не сравниться.

Итак, две девушки, уединенный загадочный дом… По-моему, ужасно романтично! Немедленно делюсь мыслью с сестрой. А она фыркает: ничего, мол, романтичного — сидим взаперти в осыпающейся развалюхе посреди хлюпающего океана грязи. Да, пожалуй, жить здесь — безрассудство. И все-таки я обожаю это место! Дом построен еще во времена Карла Второго, прямо на руинах средневекового замка, разрушенного Кромвелем. Вся восточная стена — часть кладки четырнадцатого века; даже две круглые башни по краям уцелели. Уцелела и высокая ограда, что тянется от дома к воротам — те до сих пор как новенькие. На соседнем холме гордо возвышается башня Вильмотт, останки еще более древней крепости. Впрочем, подробнее наш необычный дом я опишу позже, быстро с этим не управиться.

Дневник я веду по двум причинам: хочу совершенствовать недавно освоенное искусство стенографии и научиться писать романы. Расскажу о семье, добавлю диалогов. Чем стремительнее ход событий, тем, наверное, лучше: просто летишь вперед без излишних рассуждений! Мои прежние истории тяжеловесны и неуклюжи. Отец как-то снизошел, прочитал одну; по его мнению, напыщенный слог перечеркивает все потуги на юмор. Он посоветовал мне расслабиться, дать словам волю — пусть сами льются на бумагу.

Знать бы, где открываются шлюзы, чтобы слова полились у отца! Давным-давно он написал удивительную книгу под названием «Борьба Иакова», смесь поэзии и философии. Роман приняли «на ура», особенно в Америке. На лекциях по книге отец заработал уйму денег. Казалось, еще чуть-чуть — и быть ему великим писателем! А он вдруг забросил перо и бумагу. Мать считала, это из-за случая, приключившегося, когда мне шел пятый год.

Выступив по второму кругу с лекциями в Америке, отец вернулся к нам, в уютный домик у моря. Погожим деньком мы пили в саду чай; отец вознамерился отрезать кусок пирога и вдруг — так некстати — рассердился на мать. Вспылил, раскричался. Досужий сосед, увидев, как он яростно размахивает столовым ножом, прыгнул через ограду, чтобы усмирить «буяна»… и кувырком полетел на землю. От отцовской оплеухи.

На суде отец объяснял, что убивать женщину серебряным ножом для торта — дело долгое и утомительное, таким оружием разве только запилишь до смерти. Умора, правда? Все веселились и наперебой упражнялись в остроумии. Кроме соседа. Но отец совершил непростительный промах — «переострил» судью. Обвинение в намерении зарезать маму с него сняли, а вот за пострадавшего соседа (тут-то не поспоришь) дали три месяца тюрьмы.

В назначенный срок он вышел на свободу. До чего же улучшился его характер! Более милого человека и вообразить было нельзя! В остальном отец, на мой взгляд, не переменился. Однако, по воспоминаниям Роуз, именно тогда у него появилась склонность к замкнутости. И идея арендовать на сорок лет старые развалины: где же замыкаться, как не в замке! Мы переехали. Отцу полагалось засесть за новую книгу, но… Шли дни, недели, месяцы, а он не написал ни строчки. Даже не прикасался к бумаге, как мы вскоре поняли. Разговоры о работе пресекались им на корню.

Большую часть времени отец проводит в караульне над воротами — дни напролет читает детективы. Зимой там жутко холодно, потому что нет камина, приходится греться у керосинки. Книги приносит из деревенской библиотеки учительница, она же библиотекарь, мисс Марси. Мисс Марси от отца просто в восторге, а о его мрачном состоянии духа говорит так: «В железо вошла душа его» [1].

Вот с чего бы душе бодрого, деятельного человека вроде отца столь прочно «войти в железо»? Всего-то за три месяца заключения! Когда он освободился из тюрьмы, энергии в нем как будто оставалось немало. Теперь от врожденной веселости и жизнелюбия нет и следа; стремление к одиночеству напоминает болезнь. По-моему, отца даже домашние нервируют. Обычно он либо хмур, либо раздражен, лишь иногда — что еще ужаснее — разыгрывает радость и оживление. Лучше бы впадал в ярость, как раньше. Бедный, бедный папа! Безумно его жаль. Хоть бы в саду понемногу возился…

Конечно, это неполный портрет отца. Обязательно вернусь к нему позже.

Мать умерла восемь лет назад. По естественным причинам. Думаю, она была женщиной тихой и неприметной, потому что на фоне прочих воспоминаний детства ее я помню очень смутно. (Например, сцену с ножом до сих пор вижу как наяву — я еще стукнула упавшего соседа деревянным совочком; отец уверял, будто это стоило ему дополнительного месяца тюрьмы.)

Три года назад (или четыре? если не ошибаюсь, приступ общительности приключился у отца в 1931 году) у нас появилась мачеха. Ну и удивились же мы с Роуз! Новая жена отца — известная натурщица. Зовут ее Топаз. Якобы так окрестили родители. Что ж, всякое бывает. Но закон ведь не обязывает по гроб жизни носить подобное имя? Она поразительно красива; у нее роскошные почти белые волосы и очень бледная кожа. Косметикой Топаз не пользуется, даже пудрой. В галерее Тейта есть две картины с ее изображением: «Топаз в нефрите» Макморриса (там она в великолепном нефритовом колье) и полотно Г. Дж. Алларди с обнаженной Топаз на старом диване, обитом конским волосом (страшно колючем, по ее словам). Называется «Единение». Правда, художник придал белой коже мачехи столь мертвенный оттенок, что скорее подошло бы название «Разложение».

Ее бледность не болезненна — скорее необычна, словно у представительницы неведомой расы. Голос у Топаз низкий, глубокий. Не от природы, а как часть богемного образа; из того же разряда ее увлеченность лютней и занятия живописью. Впрочем, мачеха очень добра и превосходно готовит. Я ее обожаю… Вот только написала это — и она показалась на лестнице в кухню. Разве не чудесное совпадение?! На ней старомодное оранжевое платье свободного покроя; светлые прямые волосы струятся по спине до самой талии.

— A-а, девочки… — с непередаваемой мелодичной интонацией бархатисто произнесла Топаз с верхней ступеньки и зашагала вниз.

Теперь она сидит на стальном треножнике, переворачивает дрова в камине. От пламени ее лицо порозовело; в нем больше нет ничего «неземного», и все-таки оно изумительно. Топаз двадцать девять лет, но выглядит она значительно моложе — вероятно, из-за бесстрастного выражения лица. Брак с отцом у нее по счету третий (о первых двух мужьях она почти не рассказывает).