Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Бруштейн Александра Яковлевна - Страница 25

– Я больная когда была, ничего кругом не видела. И теперь не вижу – сплю много…

– Спишь?

– Да, да… Он приходит – а я сплю. Проснусь – он ушел!

– Ага! – торжествует ксендз. – Значит, все-таки ходит он к вам, этот осповатый!

Бедная Юлька нечаянно выболтала, чего не надо. Но почему это надо скрывать? Я ничего не понимаю.

– Ты хотела солгать – твой ангел-хранитель не допустил этого! А ты знаешь, – в голосе ксендза слышится гроза, – ты знаешь, что будет на том свете с теми, которые лгут? Черти заставят их в аду лизать языком раскаленные сковороды!

Юлька плачет навзрыд, уткнувшись носом в Зельму-Шельму. Я сижу в углу на ящике и тоже плачу. Не потому, что я боюсь чертей или раскаленных сковород, – папа уже давно сказал мне, что это глупости, что нет ни «того света», ни чертей. Я плачу оттого, что надо бы крикнуть ксендзу Недзвецкому: «Убирайтесь вон!» – а я молчу и презираю себя за трусость.

Наконец ксендз уходит.

Мы сидим с Юлькой обнявшись на ее топчане и плачем. Я чувствую худые ребрышки Юльки – как у цыпленка! – легкость, почти невесомость ее тела, вижу ее мертвые, неподвижные ноги, едва различимые под одеялом. Как не стыдно Недзвецкому обижать Юльку!

И тут Юлька рассказывает мне все их семейные тайны.

Степан Антонович очень хороший. Невозможно даже сказать, до чего хороший! «И непьющий! Капли в рот не берет!» – добавляет Юлька тем взрослым тоном, каким говорит о таких вещах Юзефа. Жена Степана Антоновича умерла давно, детей у них не было. Степан Антонович хочет жениться на Юлькиной «мамце», он очень ее любит. Он и Юльку любит, Юлька один раз сама слыхала, как Степан Антонович говорил «мамце»: «Анеля Ивановна! Вы боитесь, я буду для Юленьки вотчим? Я буду для нее самый дорогой отец!»

– Золотой человек Степан Антонович, брильянтовый! Мамця тоже его любит… но ксендз Недзвецкий запрещает мамце выходить замуж за Степана Антоновича!

– Почему?

– Русский он, Степан Антонович. Ксендз говорит: «Как же ты, полька, католичка, пойдешь за русского, за «кацапа»? Бог тебя за это проклянет!» Ну, и вот…

– Что «вот»?

– Забоялась мамця ксендза… – говорит Юлька со вздохом. – Мы оттуда потихесеньку выехали, где раньше жили. Перебрались сюда, чтоб Степан Антонович не знал, где мы живем… Но он все-таки разыскал нас! Вот как он нас любит!

– А ты бы хотела, чтобы твоя мама женилась на Степане Антоновиче?

Юлька сидит на своем топчане, подперев голову обеими руками и качаясь из стороны в сторону, как старушка.

– Хотела бы!.. – тянет она нараспев. – Ой, хотела бы!.. Ой, как же я хотела бы!.. А только – что делать с ксендзом Недзвецким?

Я иду от Юльки и напряженно думаю: что делать с ксендзом Недзвецким? Ведь его же не утопишь в ведре, как бумажных Монтекки и Капулетти! Впервые в жизни я стою перед вопросом: что делать с плохими людьми, чтобы они не портили жизнь хорошим?

Дома я застаю переполох. Дверь из квартиры на лестницу отперта. Юзефа мчится мимо меня заплаканная и даже не спрашивает, голодная я или нет. Папины пальто и палка брошены в передней в разные стороны, словно они рассорились и не желают друг друга знать. А главное, папина кожаная сумка с инструментами – до них не разрешается дотрагиваться даже маме, папа всегда сам кипятит их! – эта сумка теперь валяется на подзеркальнике, лежа на боку, как дохлая собака… Застежка ее даже неплотно закрыта!

Иду дальше – полная комната народу! Папа лежит на кровати, около него хлопочут Иван Константинович Рогов и Павел Григорьевич. У доктора Рогова две его любимые пуговицы не расстегнуты только потому, что он вовсе снял сюртук; засучив рукава рубашки, он делает что-то с папиной ногой, которую поддерживает Павел Григорьевич. Что такое стряслось у папы с ногой?

Юзефа бестолково мечется, держа в руках таз с водой и не замечая, что вода проливается ей на ноги и на пол. Мама стоит около кровати и держит папину руку. Каждый раз, как папа охает под руками Ивана Константиновича Рогова, мамины губы болезненно сжимаются, а прекрасные серые глаза закрываются.

– Ну-ка! – поднатуживается Иван Константинович Рогов.

Папа глухо стонет.

– Яков Ефимович! Душа моя! Больно тебе? – чуть не плачет доктор Рогов.

– А вы, Иван Константинович, не вскидывайтесь, как дамочка… – говорит папа, но видно, что ему очень больно. – Давайте делать каждый свое дело. Вы – врач, извольте делать свое дело: вправляйте вывихнутую ногу. Я – больной, и я тоже буду делать свое дело: стонать. И наплевать вам на меня, поняли, Иван Константинович?

Доктор Рогов снова поднатуживается, Павел Григорьевич помогает ему. Раздается не то хруст, не то скрежет, – папа перекашивает нижнюю губу: «Ч-ч-черт!» – и вдруг у всех становятся счастливые лица!

– Молодцы! – радуется папа. – Вправили – лучше не надо… Теперь – шину!

Доктор Рогов и Павел Григорьевич подбинтовывают папину ногу к проволочной шине. Потом кладут ногу на свернутое валиком одеяло, чтобы нога лежала в приподнятом положении.

– Готово! – говорит доктор Рогов, распрямляясь и вытирая вспотевшее лицо. – Фу ты! Всегда говорю: лечить надо чужих, незнакомых, и всё. А когда свой, близкий человек стонет, больно ему, так уж это, черт побери мои калоши с сапогами, впору самому взвыть и убежать!..

– Вот не знал я, Иван Константинович, что вы меня так обожаете! – поддразнивает папа.

И тут он видит меня. Я стою на пороге комнаты, окаменев от ужаса. Видеть папу не на ходу, не на бегу, неподвижным на кровати, с ногой, которая в шине и бинтах похожа на березовую чурку, – это очень страшно…

– Пуговица! – шутливо рычит на меня папа. – Не смей реветь! Мне уже не больно, нисколько… Ты радоваться должна, нам с тобой страшно повезло – я буду лежать дома целых три дня! То-то мы наговоримся…

Папины слова приводят Ивана Константиновича в совершенную ярость.

– Извольте радоваться, он через три дня вставать собирается! Развеселился: вправили ему вывих сустава – и пустите меня, я плясать пойду! А что у тебя и растяжение, и разрывы есть, и внутреннее кровоизлияние большое, – про это ты не думаешь?

Папа делает испуганное лицо:

– Леночка, уведи этого старого крокодила в столовую. Корми его завтраком, а не то он меня живьем сожрет!

Не проходит после этого и часа, как к нам неожиданно приезжает все семейство Шабановых – Владимир Иванович, Серафима Павловна, Рита, Зоя и тетя Женя со своим пенсне, порхающим на шнурочке, как привязанный за лапку мотылек.

Зоя и Рита, по своему обыкновению переругиваясь и шпыняя друг дружку, объясняют мне, что они приехали всей семьей в город за покупками, а потом пойдут смотреть зверей в приезжем зверинце и хотят взять с собой и меня.

– Я не могу с вами идти, – отвечаю я сурово. – У меня папа больной, я при нем сидеть буду.

– Непременно ступай в зверинец, Пуговка! – приказывает папа. – Я очень давно не видал никаких зверей, кроме одной кудлатой обезьяны. – Он шутливо дергает меня за нос. – Пойди в зверинец, погляди, а потом расскажешь мне, что ты там видела.

Несчастный случай – папа повредил ногу – поражает всех. Впечатлительная тетя Женя и сердобольная Серафима Павловна смотрят на папу глазами, распухшими от слез, и бурно обнимают маму.

– Бедная, бедная моя Леночка… – шепчет Серафима Павловна (она училась вместе с мамой в гимназии).

– Боже мой! – взвизгивает тетя Женя. – Видеть такое воплощение энергии, как Яков Ефимович, – и вдруг в полной прострации!.. Это трагедия!

Тетя Женя, по-видимому, совсем не знает простых человеческих слов – только какие-то непонятные.

– Женечка! – вспоминает Серафима Павловна. – Поезжай с девочками по магазинам, сделайте все покупки и возвращайтесь. А мы с Володей здесь побудем.

Тетя Женя, Зоя и Рита уезжают.

Владимир Иванович садится около папиной кровати:

– Ну, как же мне, Яков Ефимович, сегодня с вами разговаривать? Я привык с вами ругаться, но ведь вы больной… нельзя!

– Сделайте одолжение! – предлагает папа. – Я вам и больной сдачи дам. Не стесняйтесь, пожалуйста!