Миллион открытых дверей - Барнс Джон Аллен - Страница 42

В общем, о чем шла речь в этой песне, я так до сих пор и не понял и не думаю, что для некаледонца это возможно. Главным было то, что в тексте шла речь о наиважнейших религиозных ритуалах, заложенных легендарными основателями каледонской веры во времена Индустриального Века, а Валери… играла мелодию в ритме регтайма!

Короче говоря, между злобными словами и развеселой музыкой проскальзывал горький сарказм, нацеленный в самую сердцевину мировоззрения каледонцев. Страсти, разгоревшиеся на фоне исполнения песни, скорее всего были вызваны тем, что публика по идее должна была отреагировать на такой демарш со стороны исполнительницы более чем сдержанно.

Повсюду вокруг меня люди начали кричать и ругаться друг с другом, закипели жаркие споры, некоторые даже стали толкать друг дружку. «Какое счастье, — подумал я, — что я еще не научил их технике ударов!» Одна бледная девушка взобралась на стул и стала громко кричать на всех сразу. Я видел, как шевелятся ее губы, но, хотя от меня до нее было всего-то метров шесть, я не слышал ни слова.

Я обернулся к Аймерику, но его на месте не оказалось.

Там сидел какой-то рыжеволосый мальчишка — я не сразу узнал Прескотта. Тот что-то кричал Маргарет, сидевшей по другую сторону от меня. Он сжал пыльцы в кулак, словно намеревался ударить Маргарет. Я схватил его за ногу и швырнул на ковер, надеясь, что это охладит его пыл и убережет от беды. Я заметил, что Пол и Торвальд заняли позиции около сцены, от чего стали похожими на вышибал в каком-нибудь баре во время потасовки, и не без удовольствия отметил, что они стали более решительными и крепкими за время занятий боевыми искусствами. Похоже, связываться с ними никто не хотел. А через мгновение к ним присоединились Аймерик и Брюс. Я начал пробираться к сцене сквозь толпу зрителей.

Неожиданно свет погас совсем, а потом, судя по всему, сработали какие-то глушилки. Все окружающие звуки стали не слышны. Я понял: это дело рук полиции. Это, конечно, было плохо, но тишина меня настолько порадовала, что на какое-то мгновение мне стало все равно.

И тут из динамиков послышался плоский, лишенный каких бы то ни было эмоций компьютерный голос:

— В данном месте отмечается значительная иррациональность. Мы требуем, чтобы Торвальд Спендерс и Пол Партон назвали себя.

— Мы здесь, — одновременно отозвались Пол и Торвальд.

В зале было тихо. Действие глушителей мало-помалу пошло на убыль, только в ушах у меня жутко звенело — так всегда бывает после отключения глушителей.

— Пожалуйста, каким-нибудь способом усмирите это сборище. В противном случае оно и ему подобные сборища будут объявлены опасными для рациональности.

Зажегся свет — на полную мощность, отчего все стали подслеповато моргать. Я увидел, что Торвальд пытается отчаянно сообразить, как быть. Ответил компьютеру Пол:

— Мы готовы вернуть всем, кто пожелает сейчас уйти, полную стоимость билета на сегодняшнее представление, а также, если возникнет такое желание, — контрамарки на все будущие концерты.

Последовала тягостная пауза, а за ней — жиденькие аплодисменты. С чего было аплодировать — непонятно, ведь это было самое простое и очевидное…

— Возражение, — вмешался компьютер. — С вашей стороны нерационально так поступать. Эти люди уже успели потребить половину запланированной вами продукции.

Пол заговорил медленно и очень внятно:

— Я это понимаю. Но еще я понимаю, что многие из них весьма разочарованы, поскольку увидели не совсем то, что надеялись увидеть. Поэтому в том случае, если состоятся еще какие-нибудь представления, для этих людей будет вполне рационально посетить их из финансового интереса: а вдруг им там понравится.

— Возражение. Тем самым они обретут возможность вас обанкротить.

— Да, но если мы будем заботиться о качестве представлений, они пожелают присутствовать на них до конца и тогда не смогут востребовать обратно деньги, уплаченные за вход.

— Возражения снимаются. Продолжайте мероприятие.

За несколько минут Пол и Торвальд раздали деньги примерно двадцати зрителям, пожелавшим покинуть зал. Я тем временем подошел к Валери — отчасти для того, чтобы поздравить ее с успешным выступлением и подбодрить, но в основном для того, чтобы еще немного пофлиртовать с ней.

Настроение у нее оказалось на удивление приподнятое.

Она была удивлена тем, что ее не испугало такое большое скопление народа, и кроме того, она радовалась тому, что ее песня вызвала такое быстрое и полное понимание.

— В общем, — сказала она, — теперь я знаю, что если пойду этим путем, меня хотя бы будут понимать. Может быть, меня возненавидят, но понимать будут. А знание того, что тебя понимают, чего-то да стоит.

— Но… но ведь ты подвергаешь себя такому риску…

Она улыбнулась и покачала головой.

— Какому риску? Я буду играть то, что пожелаю. Никто не имеет права заставить меня прекратить делать это. Я могу сочинять песни и зависеть от того, как их примут зрители, а не от какого-то бездушного компьютера, который решает, как должна звучать моя музыка. Даже если мне потом придется отказаться от песен, их все равно будут петь.

— Но для тебя это может закончиться тем, что тебе придется выгребать навоз из коровников!

Она печально покачала головой.

— Разве вы не знаете о том, что многие великие барды двух последних тысячелетий занимались физическим трудом? Я не умру от этого, и это не такая уж высокая плата за свободу.

Я понимал, что если сейчас скажу, что в мысли о том, чтобы девушка с прекрасным голосом и ангельским лицом занималась черной работой, есть что-то извращенное и в корне не правильное, то меня бы хорошо понял аквитанец, но никак не каледонка. Поэтому я утешился тем, что решил написать длинное страстное письмо Маркабру, как только приду домой.

Тут к нам подошел Торвальд и сообщил, что скоро прерванный концерт возобновится.

— Маргарет говорит, Валь, что ты, пожалуй, выгребла у публики все утили, так что больше антрактов точно не будет.

Валери рассмеялась и кивнула, а затем предложила мне сыграть вместе с ней несколько аквитанских пьес.

— Может быть, нам удастся немного утихомирить публику. Пожалуй, эксцессов на сегодня хватит, как вы думаете?

Меня изумило то, что, как только речь зашла о музыке, Валери сразу перестала смущаться.

— О конечно, если тебе так хочется, — ответил я. — Надеюсь, зрители не будут разочарованы.

— О разочаровании сегодня не может быть и речи, — заявил подошедший Пол и сел рядом с Валери. — Мистер Леонес…

— «Жиро», пожалуйста, — попросил я. — Я давно собирался сказать вам, что предпочитаю, когда меня называют по имени и на «ты».

— Ну хорошо. Жиро, ты, наверное, даже не представляешь, что все это значит для нас.

Я вздохнул.

— Наверное, я не в состоянии этого представить.

Свет замигал. Интересно, откуда каледонцам было знать об этом традиционном сигнале к началу представления? Пол кивнул мне и поднялся на сцену, а Торвальд принес футляр с моей лютней.

— Мы привезли ее из Центра, когда Валери сказала нам, что вы согласны играть с ней. Надеюсь, вы не в обиде?

— Это вы отлично придумали, — улыбнулся я. — Всегда предпочитаю играть на собственном инструменте.

Меня охватило обычное волнение перед выходом на сцену, но оно улеглось за те пять минут, пока я настраивался, а Торвальд отпускал со сцены слегка завуалированные шуточки насчет полиции.

— Что за вечер, друзья, — сказал он. — Наш первый концерт, наш первый поэт, наш первый мятеж.

Зрители притихли.

Да будет мне позволена нескромность, но я скажу, что мы с Валери составили превосходный дуэт. Она прекрасно импровизировала и в ансамблевых, и в сольных фрагментах. Мы безукоризненно сыграли вдвоем с десяток аквитанских стандартов.

И все же… хотя публика принимала нас весьма тепло и дружелюбно и хотя я точно знал, что качество и стиль той музыки, которую мы исполняли, намного превосходили все, что прозвучало раньше… чувство у меня было странное. Зрители аплодировали красоте, и так и должно было быть, но почему-то эта красота трогала их меньше, чем дерзкий (а для меня просто непонятный) гимн Валери или жуткие вирши Анны, и даже (в чем мне было ненавистно признаться самому себе) заплесневелые шуточки Тэни Питерборо.