Миллион открытых дверей - Барнс Джон Аллен - Страница 37

На галерее стояли Маргарет и Валери.

Даже в Каледонии ничто так не благоприятствовало enseingnamen, как общество donzelhas. Я вынужден был признать правоту Биерис, хотя порой это бывало скорее смешно, нежели оскорбительно. Но единственное, на что я был тогда способен, — так это на то, чтобы не посмеяться над Торвальдом, пока мы принимали после тренировки душ. Ну и еще — не вскрикивать, прикасаясь к разбитому носу.

Глава 8

Я намеревался остаться в городе — отчасти для того чтобы составить компанию Аймерику, который должен был ночевать в гостевой комнате в Центре, а отчасти для того чтобы выкроить несколько лишних часов сна. Теперь в Центре у меня было припасено достаточно одежды, и можно было спокойно позволить себе не ездить в Содомскую котловину. Относительно того, что мне могла помешать спокойно выспаться ночная жизнь Утилитопии, можно было не переживать: насколько я успел выяснить, ночная жизнь этого города большей частью состояла из богослужений. Потому, когда ближе к вечеру я уселся за компьютер, дабы просмотреть всякую административную дребедень, я был немало изумлен, обнаружив среди входящих файлов приглашение посетить «Представление новых произведений каледонских авторов» нынче вечером.

Как минимум это меня заинтриговало. «Выступление каледонских артистов» звучало под стать демонстрации сухой воды или тяжелого вакуума. Кроме того, не исключалось, что в этом мероприятии может участвовать кто-то из моих учащихся. Я хотел навести справки у Торвальда, но он уже ушел, так что, очень может быть, как раз на этот вечер.

Ну, как бы то ни было, действо явно было необычным, и мне не хотелось его пропустить. Я позвонил Аймерику и выяснил, что он, оказывается, весь день просидел на месте, маясь от скуки и отвечая на технические вопросы. Он был более чем готов где-нибудь поужинать, а я, после тяжелой дневной нагрузки, просто-таки изнемогал от аналогичного желания.

Мы договорились встретиться в ресторане номер девятнадцать, излюбленном местечке Аймерика.

Я не стал заводить своего «кота», поехал на такси-трекере.

Сидя на заднем сиденье, я наслаждался тем, как быстро и бесшумно машина взбирается по крутым склонам холмов. Мне вдруг пришла в голову мысль о том, что Утилитопия и в самом деле чего-то лишится после внедрения спрингер-транспортировки, а ведь еще совсем недавно я был готов поклясться, что все совсем наоборот. Ресторан номер девятнадцать сумел приобрести такую популярность, что неумолимый «налог на развлечения» заставил его владельцев разместить заведение менее чем в двухстах метрах от главных ворот муниципального предприятия по переработке отходов, что, по чистой случайности, означало, что отсюда открывался неплохой вид на окрестности. Трудно было представить, каким образом хозяевам ресторана удалось выбить разрешение на обзаведение окнами, однако окна все же имелись.

Примерно каждые полминуты занудный компьютерный голос напоминал о том, что держать окна незакрытыми и одновременно включать отопление — это непростительная трата энергии. Я не обращал на это ровным счетом никакого внимания и с превеликим удовольствием наблюдал за тем, как играет свет солнца второго полудня на ледяных вершинах Оптималей. Я решил, что непременно надо будет сходить в горы до отъезда.

Фирменное блюдо ресторана номер девятнадцать именовалось «пастушьим пирогом». В приблизительном переводе это означало «донельзя переваренные овощи и куски непрожаренной баранины в пересоленном картофельном пюре».

— Знаешь, я, похоже, акклиматизируюсь, — признался я Аймерику, заказав вторую порцию фирменного блюда. — Мне уже начинает нравиться здешняя стряпня.

— Просто привыкаешь к холодному климату, — отозвался Аймерик. — А куда тебя пригласили? И кто? Честно говоря, тут, похоже, многое изменилось за время моего отсутствия.

Когда я тут жил, ничего похожего и в помине не было.

— Я понятия не имею о том, что это за действо, — ответил я. — А место называется «Временное передвижное кабаре». До начала еще полтора часа, так что мы спокойно можем посидеть здесь, слопать десерт и поболтать. Ведь мы с тобой почти не разговаривали с тех пор, как здесь оказались, — дел было по горло.

Аймерик вздохнул.

— Куча дел и мало разговоров — это типично каледонская ситуация. Вынужден признать. Жиро, ты приспосабливаешься намного лучше, чем я ожидал.

Это меня задело и напомнило о последнем письме Маркабру, в котором он сетовал на то, что пишу я, словно «незнакомец по имени Жиро».

Я молчал и думал, а Аймерик безмолвно наблюдал за мной.

В конце концов он улыбнулся и сказал:

— Что-то у тебя нос такой распухший.

— Издержки занятий с новичком, — объяснил я.

— О, — только и сказал Аймерик.

Я вспомнил о том, что первые пару лет жизни на Уилсоне Аймерик был неуступчивым и сердитым молодым человеком и порой то обрушивался на аквитанские устои с яростными обличениями, то скатывался в злобное и занудное морализирование. Тогда ему было на четыре года больше, чем мне теперь.

— Наверное, люди тут взрослеют по-другому, — негромко проговорил я.

— Само собой. Для себя я это объясняю так: сначала мне пришлось повзрослеть, а уж потом помолодеть. Это было до предела странно. Когда я попал в Новую Аквитанию, я вдруг обнаружил, что у меня не было детства. Не попади я тогда на корабль, я бы, наверное, в конце концов стал проповедником, как Брюс.

— А я, между прочим, так до сих и не понял, что собой представляют проповедники и чем они здесь занимаются, — признался я.

— Здешний проповедник — это нечто вроде родителя для взрослых людей. Говорит им о том, что такое хорошо, а что такое плохо, утешает в печали, объясняет, что, как и почему в окружающем мире. Умеет устыдить и научить, как быть добродетельными, знает, как убедить не грешить. — Аймерик вздохнул. — Когда проповедником является такой добрый и тонкий человек, как Кларити, в этом, пожалуй, нет ничего дурного. Вот почему, наверное, у нее самый многочисленный приход в Каледонии.

— Вот как? — удивился я. — Так поэтому ее так и зажимают? Но почему же тогда она не обладает более высоким авторитетом в Совете Рационализаторов?

— Ее приход настолько велик большей частью потому, что имеет место нечто вроде автоматической выборной махинации. Она благосклонно относится к диссидентам в отличие от прочих пасторов. Но в Совет попадает в любом случае по одному представителю от любой общины — как от маленькой ортодоксальной, так и от большой, как у Питерборо. В приходе у моего отца всего лишь сотни три прихожан, а у нее — до двухсот тысяч. И все же такие люди, как Кларити, — это исключение. — Аймерик сделал большой глоток вина. — Чаще всего проповедниками становятся люди, движимые исключительно честолюбием, и, получив высокий пост, они не становятся лучше как класс. Как мандарины в Китае, губернаторы колоний в Британской Империи, законники в древней Северной Америке, как сотрудники агентств по реконструкции после Побоища — все эти люди по отдельности вовсе не такие уж плохие, и каждый из них способен на какие-то добрые дела, но как класс они — аморальные, злокозненные паразиты, действующие под прикрытием благонамеренности.

Меня испугала горечь, с которой этой было сказано.

Аймерик добавил:

— Зря я это сказал. Если нас кто-то прослушивал и не донесет об услышанном преподобному Сальтини, то этому человеку не поздоровится. А мне бы не хотелось навлечь на кого-либо беду. Нам-то, конечно, бояться нечего — мы здесь иностранцы с видом на жительство, но кое-что меня беспокоит в том, что мы пользуемся преимуществом нашего статуса. Мне очень хочется, чтобы ты понял: многое, что для тебя носит характер безобидных развлечений, и даже обсуждение каких-то идей ради забавы потенциально опасно для твоих учащихся.

— И что же здесь делают с людьми?

— Ну, Каледония — это, конечно, не Торбург и не Форт Либерти. Здесь инакомыслящих не пытают и не сажают за решетку, если ты подумал об этом. Здесь их напрочь выбрасывают из общественной жизни. Еретики долгие годы живут, подпитываясь исключительно собственным гневом, на их долю остаются самая черная работа и минимальные удобства, с ними никто не общается, кроме таких же обозленных изгоев, как они сами. Наконец годам к сорока они осознают, что их жизнь никчемна и так жить дальше бессмысленно. Тогда они публично каются в своих прегрешениях и в награду за это получают запоздалый лакомый кусочек хорошей жизни. Такой метод устрашения гораздо эффективнее политических репрессий: за счет него власти показывают народу, что каждый в состоянии прожить дольше и безбеднее, если в него не будут тыкать пальцами, чем диссиденты, становящиеся невидимками среди людей.