Разговорчивый покойник. Мистерия в духе Эдгара А. По - Шехтер Гарольд - Страница 11

– Ах, Лиззи, – сказала Анна, – вечно ты за всех все решишь, это так на тебя похоже!

– Послушайте, что мы сделаем! – воскликнула Луи. – Пусть каждая до отъезда сделает ему подарок.

– Прекрасная мысль, – сказала Мэй. – Я уже знаю, что я подарю. Нарисую ему тех двух жирафов из вестибюля.

– А я подарю ему симпатичные тапочки, – сказала Лиззи. – Как думаете, ему понравится?

– Конечно, дорогая, – сказала Анна. – Абсолютно уверена. Жаль, что у меня нет таких талантов, как у вас.

– Чушь собачья, – сказала Луи. – Ты шьешь лучше всех нас вместе взятых. Послушай. Я напишу несколько волшебных сказок, а ты сошьешь для них миленький переплет.

– Договорились! – воскликнула Мэй, возбужденно хлопая в ладоши. – Как тебе кажется, Эльзи, дядюшка будет доволен?

Вопрос был адресован молодой женщине, сидевшей справа от говорящей. Из своего наблюдательного пункта я мог ясно разглядеть ее профиль. Она была значительно старше остальных, лет двадцати пяти, и ее густые, жесткие черные волосы составляли резкий контраст с намного более светлыми косами ее подружек. Основываясь на этом, я сделал вывод, что она не член семьи, что и подтвердилось, когда она ответила:

– Я в восторге. Обязательно присоединюсь к вам, девчонки, и тоже сделаю ему подарок. Он был ужасно добр, что позволил мне повеселиться с вами. Никогда не работала на такого любезного джентльмена, как ваш дядюшка.

– Одним словом, молодчага, – веско заметила Луи. В этот момент газовые лампы притушили, публика притихла, и представление началось.

Подобно представлениям Барнума, многие из которых я посетил за последние несколько лет, шоу Кимболла состояло из того, что принято называть «смесью», или pot-pourri, разных жанров. Программу открыла известная певица, мисс Мэрион Манолта, прочувствованно исполнившая популярную балладу «Моя любовь на дне морском» – одно из тех неприкрыто сентиментальных лирических произведений, которые, к моему величайшему сожалению, всегда вызывают у меня отчетливое ощущение globus hystericus, или, как это принято называть в просторечии, «комок в горле».

Мисс Манолту сменил знаменитый комик Наполеон Пибоди, представивший прославленную пародию на рассуждения южного «баклажанчика» на следующую философскую тему: «Ежели у шеловека ешть жабор, а у его шошеда тоже жабор, но ж другой штороны…» Нет нужды говорить, что этот бесценный образчик подражательного искусства скоро «жаштавил» публику самозабвенно хохотать до слез.

Вслед за ним появилась прославленная постановщица «живых картин» для юношества, Мари «Малышка» Геннон, известная короткими сценками, в которых представляла роли всех dramatis personae4. Исполнение кульминационной сцены из «Гамлета», где она воплотила не менее шести различных персонажей, включая самого принца Датского и Лаэрта, вызвало в зале дружный взрыв бурных аплодисментов, хотя никто не выражал свой восторг так пылко, как четверо сидевших перед нами сестер, которые подпрыгивали с таким воодушевлением, что весь ряд буквально ходил ходуном.

Пока представление длилось, я время от времени поглядывал на жену, испытывая несказанное удовольствие при виде блаженства, написанного на ее обворожительном лице, – она вся трепетала, слушая виртуозные пассажи аккордеониста Джеффри Джейкобса, дивилась ловкости восточного жонглера Йен Зу или тяжело дышала, глядя на головокружительные вращения мисс Софии Уиллард, состоявшей в общине «шекеров» в Кентербери, Нью-Гемпшир, которая совершила несколько сот оборотов со скоростью смерча, не выказав при этом ни малейших признаков головокружения.

Однако самый бурный восторг вызвал у Сестрички хорошо известный иллюзионист профессор Роско Пауэлл, ошеломивший зал своим знаменитым номером «Невероятное восстание из гроба». Профессор Пауэлл начал с того, что пригласил на сцену добровольца из публики. Затем попросил этого добровольного участника шоу, крепкого молодого человека, явно выбранного за свою недюжинную силу, связать себе руки и ноги двумя прочными веревками. Спутанный таким образом по рукам и ногам фокусник улегся в черный гроб, стоявший на длинном столе посреди сцены. Лежа в гробу, профессор попросил добровольца накрыть его крышкой и заколотить ее по всему периметру дюжиной десятипенсовых гвоздей. Затем вокруг гроба задернули занавес, полностью скрывший его из виду. Не более чем через тридцать секунд – к величайшему изумлению публики, встретившей его недоверчивыми восклицаниями, – фокусник вышел из-за занавеса, необъяснимым образом освободившись как от своих пут, так и из плотно заколоченного гроба.

Пока публика награждала профессора Пауэлла продолжительной овацией, Сестричка обернулась ко мне и воскликнула:

– Разве такое бывает? Видела собственными глазами и все равно не могу поверить!

В глубине души усмехнувшись над умилительной наивностью жены, я ответил так:

– Как все хорошие иллюзионисты, профессор Пауэлл в высшей степени наловчился создавать впечатление, что наделен некими сверхъестественными способностями. Однако ничего чудесного в этом, на первый взгляд невероятном, номере нет. Когда доброволец начинает связывать его запястья и лодыжки, фокусник напрягается и оказывает небольшое давление на свои путы. Скрывшись в гробу, он полностью расслабляет свои мышцы, так что связывающие его веревки ослабевают. После этого ему уже несложно высвободить руки и ноги.

Сам гроб, – продолжал я, – ни в коей мере не так прочен, как могло показаться. В то время как крышку, чему все были свидетелями, плотно закрепили трехдюймовыми гвоздями, конец ящика, ближайший к голове исполнителя, слабо держится на маленьких гвоздиках. Как только занавес задергивается, профессор Пауэлл, уже выкрутившийся из пут, просто выпихивает эту панель и ползком выбирается из ящика.

Едва закончив это объяснение, я услышал отчетливое шушуканье, доносившееся из переднего ряда, чуть слева от себя. Посмотрев в ту сторону, я увидел, что звук издает девочка по имени Луи, которая, извернувшись в кресле, плотно прижала правый указательный палец к губам с видом сурового осуждения.

Уязвленный наглым поведением ребенка, я не имел возможности выразить досаду, поскольку в этот момент доктор Ладлоу Марстон собственной персоной появился на сцене под оглушительные аплодисменты.

Судя по седеющим длинным, поредевшим волосам, я дал бы ему лет пятьдесят с лишним. Он был среднего роста и непомерной полноты, с большой шарообразной головой, сидевшей на плечах без каких-либо признаков шеи. Внешность его производила скорее отталкивающее впечатление: низкий лоб, маленькие, близко посаженные глаза, задиристо вздернутый нос, массивный двойной подбородок и совершенно женский рот с жирной, выдающейся нижней губой, придающей доктору исключительно вздорный вид. Тем не менее, когда он заговорил, оказалось, что голос, вырывающийся из этого отверстия, обладает самыми богатейшими и медоточивыми модуляциями, какие мне приходилось слышать.

Он стоял рядом со столом, служившим подставкой для крашеного черного гроба профессора Пауэлла. Гроб убрали, и теперь на столе размещался целый набор всевозможных предметов. Почти все они были слишком маленькие, чтобы я мог разглядеть их на таком расстоянии. Единственным исключением являлся огромный, пузатый кожаный портфель, чье предназначение я определил с легкостью.

Когда аплодисменты, встретившие его выход, стихли, доктор Марстон встал в ораторскую позу, уперев одну руку в бедро, а другую воздев к небесам, и начал декламировать поэтический мадригал избранной им профессии, первые строфы которого звучали следующим образом: