Имя для птицы или Чаепитие на жёлтой веранде - Шефнер Вадим Сергеевич - Страница 23

Дня через четыре-пять пятнышки, что были у меня на коже, пропали, жар спал; двое других ребят тоже чувствовали себя неплохо. У нас, чуть только уйдет дежурная, начинались разные игры, беготня, драки понарошку. Однажды мы так развозились, что опрокинули ведро с мочой. Боясь наказания, мы сразу же залегли в свои постели и накрылись одеялами с головой. Когда вошла сестрица, она сказала, что теперь-то мы совсем здоровые, подняла нас с коек, дала каждому в руки по тряпке и заставила подтирать то, что нами пролито, а потом погнала нас в умывальную мыться. Мало того, она пригрозила нам, что доложит о нашем проступке главному доктору и уж он-то нам пропишет ижицу: ведь этот доктор прежде служил в Петроградском усиленном госпитале. Это известие повергло нас в уныние. Не знаю, как представляли себе этого врача мои однопалатники, но мне представлялось, что в усиленный госпиталь подбирали здоровенных врачей-силачей, которые самолично расправлялись с симулянтами.

Вскоре к нам действительно явился этот усиленный доктор, и действительно оказался очень рослым, усатым мужчиной. Но никакой казни он нас не подверг, даже ни одного строгого слова не сказал; он стал спрашивать нас про жизнь в детском доме, а потом заявил, что раз мы так бурно играли сегодня, то, значит, мы выздоровели. Когда он ушел, я почувствовал, что ведь и на самом деле я теперь совсем здоров. Эта мысль как-то странно связалась у меня с вышеупомянутым ведром: я решил почему-то, что выздоровели мы именно благодаря тому, что пролили ведро, и что, не опрокинь мы его, мы бы еще долго болели, а может быть, и померли бы. Этой глубокомысленной догадкой я поделился со своими товарищами, и они, как это ни удивительно, согласились со мной.

Я думаю, что главный врач решил нас подкормить, потому что, хотя мы были уже здоровехоньки, выписали нас еще через неделю или около того. Нам позволили шляться по всей больнице и не пускали только в одну-две палаты, – там, по-видимому, лежали тяжелые или больные инфекционными болезнями. Взрослые больные относились к нам, ребятам, хорошо, расспрашивали нас о нашей жизни и все норовили накормить нас, хотя мы и так были сыты по горло. Я повадился бывать в одной палате, где находились ходячие; их было там довольно много, и, кажется, все примерно одного возраста (может быть, это были раненые?). Там несколько человек сажали меня на койку возле окна, и я читал им наизусть стихи.

Должно быть, незадолго до отправки в эту больницу я впервые прочел Лермонтова, потому что помню себя читающим вслух именно его стихи, хотя знал к тому времени стихи и других поэтов. Я читал на память «Спор», «По синим волнам океана», «Три пальмы», «Парус» и даже главы из «Демона». Память моя была сильнее моего ума, и некоторые места из этой поэмы я помнил, еще не понимая их сути. Да и некоторые слова тогда были мне просто непонятными, и я подставлял для них другое значение. Так, строки: «Но злая пуля осетина его во мраке догнала» – я понимал тогда приблизительно так: жених Тамары был убит пулей-осетиной, это какой-то особый вид или сорт пуль, они летят дальше, нежели обыкновенные пули, и убойная сила их больше. Не знаю, понимал ли я тогда всю подспудную глубину лермонтовского «Паруса», может, понимал лишь какую-то частичку, но нравился мне он чрезвычайно. До сих пор это самое любимое мое стихотворение во всей русской и мировой поэзии. Это стихотворение многократной глубинности, и в каждом возрасте своем я воспринимал его как новое откровение. А в чем сила его действия – для меня тайна. Это самое таинственное в мире стихотворение.

Обитатели взрослой палаты вряд ли были людьми начитанными, а быть может, среди них были и неграмотные. Но слушали стихи они с удивительным тактом и вниманием, и я, будучи в свои детские годы стеснительным и порой нелепо конфузливым, читать стихи им нисколько не стеснялся и вообще чувствовал себя как дома. Мои товарищи-детдомовцы тоже были довольны своим пребыванием в больнице, и возвращаться восвояси нам вовсе не хотелось. К тому же нас стали выпускать и во двор, и мы там бегали и играли. Там же гуляли и две детдомовские девочки: они были старше нас и смотрели на нас свысока.

Одна из этих девочек, ее, кажется, звали Веркой, подарила нам по патронной гильзе. Верка сказала, что подобрала гильзы на кладбище после того, как там расстреляли бандитов; она пряталась в кустах, пока их расстреливали. Мы ей поверили, так как действительно шагах в четырехстах от больницы находилось кладбище и с той стороны мы несколько раз слышали винтовочную стрельбу. Верка пообещала, что, когда будет следующий расстрел, она, так и быть, проведет нас в то местечко, где она пряталась, и мы тоже сможем насобирать гильз. Мы очень обрадовались этому, но ничего насобирать нам так и не удалось: на следующий день всех нас выписали.

Больницу покинули мы с большой неохотой.

20. Мой третий детдом

Ранней осенью мы переехали в Хмелеве, бывшее барское поместье невдалеке от Старой Руссы. По-видимому, это надо связать с расширением детдома; на новом месте ребят стало больше, и среди тех, которых я знал по Старой Руссе, появились совсем незнакомые. Как совершался переезд, на чем мы ехали – все выпало из памяти. Но хорошо помню хмелевский помещичий дом и ту часть парка, что прилегала к нему. Перед парадным подъездом лежали два льва из ноздреватого серого камня, дальше простиралась немощеная пустая площадка с выбитой травой, за ней полукругом шла дорога, а по ту сторону дороги начинался парк. В этот парк мать иногда посылала меня с сестрой, чтоб я присматривал за ней. Мы гуляли среди странных деревьев – таких прежде я не видывал. Когда я спросил мать, что это за деревья, она ответила: лиственницы. Название мне сразу же запомнилось именно потому, что показалось нелепым: на ветвях никаких листьев нет, наоборот, на нем иглы, за что же это безлиственное дерево взрослые прозвали лиственницей?!

Где-то невдалеке от барского дома находились различные служебные постройки; детдому они не принадлежали, там находился совхоз, организованный совсем недавно. Мы, младшеспальники, туда не ходили, мы только знали с чужих слов, что там где-то живет знаменитый племенной бык Яшка, страшно сильный и злой; он «забрухал» (забодал) насмерть двух пастухов. Старшие детдомовцы держали с совхозом связь, выполняли там какие-то работы, и за это совхоз в чем-то помогал детдому.

По другую сторону парка была деревня, и старшеспальники ходили ночью на крестьянские поля воровать картофель; в лесу они разводили костры, пекли картошку в золе и тут же съедали. За это дело крестьяне сердились на детдомовцев, и появляться нам в деревне было опасно. А некоторые ребята нашли совсем иной способ добычи пищи: они распарывали холщовые матрасы, мастерили себе из них нищенские торбы и побирались по окрестным селениям; бывало, что они не ночевали в детдоме по нескольку суток. Возвращаясь, они иногда делились с товарищами собранным подаянием.

Мне тоже достался однажды обгрызенный кусок ржаного пирога с давленым картофелем, чему я, понятно, очень обрадовался. Эти ребята говорили, что деревенские жалеют «приютских» и подают охотно, – только не надо ходить в ту деревню, что близко от детдома; у меня после их рассказов осталось впечатление, что крестьяне куда жалостливее и простодушнее городских жителей. Но детдомовцы к ребятам-побирушкам относились критически, в особенности старшие девочки: они дразнили их, обзывали «кусочниками» и «торбачами».

Одного торбача, а именно того, что дал мне объедок пирога, я запомнил довольно хорошо. Это был парень лет четырнадцати-пятнадцати; ходил он в рваной, грязной нижней рубахе, разодранной чуть ли не до пупа, в дырявых штанах и разных ботинках, подошвы у них отваливались и были подвязаны веревочками. (Надо заметить, что некоторые старшие ребята носили несусветную рвань из-за того, что меняли у населения детдомовскую одежду и обувь на всякие обноски, получая в приплату съестные припасы; девочки и младшие ребята одевались куда аккуратнее.) Кличку этот паренек носил такую: Бабушка. И впрямь, в его широкой физиономии, в очертаниях скул было что-то бабье, даже старушечье. Добавлю между строк, что в дальнейшей своей жизни, в дни войны, я встречал людей вполне мужественных и смелых, обладавших именно такими «бабьими» лицами. Бабушка был очень смешлив, он мог хохотать по самому глупому поводу и просто без повода и позволял смеяться над собой всем, даже младшим ребятам; из-за этого о нем шла слава, что он придурковат. Много позже я понял, что человек, который любит смеяться без причины, не так уж и глуп; просто у него свой угол зрения. Глуп тот, кто ни по какому поводу не улыбнется.