Город может спать спокойно (сборник) - Томан Николай Владимирович - Страница 9

— А что, если мы лишь присыплем их слегка? — понижая голос, предлагает доктор Штрейт, и Огинский догадывается, что ему очень хочется продемонстрировать капитану Фогту хоть какой-нибудь успех. Он ведь давно уже занимается изобретением способа преодоления минных заграждений и, видимо, очень боится, что у Фогта может лопнуть терпение.

— Ну что ж, — соглашается с его предложением Огинский. — Но это уже завтра, сегодня мы едва ли успеем снять весь дерн и чем-то другим замаскировать минное поле под общий фон местности.

— Да, да, конечно, — торопливо кивает головой Штрейт. — Только это надо бы как-нибудь…

— Понимаю вас, господин доктор! Мы постараемся не привлекать к этому излишнего внимания. Я попрошу Бурсова заняться маскировкой минного поля лично.

— Вполне полагаюсь в этом на вас, — признательно улыбается доктор Штрейт. — Учтите только, что завтра приедет к нам комиссия военных инженеров. Возможно, будут и представители эсэс, сведущие в вопросах минных заграждений. Рановато? Да, конечно, рановато! Но что поделаешь — капитан Фогт поторопился доложить начальству об этом эксперименте.

На другой день действительно приезжает комиссия, состоящая из полковника инженерной службы и трех эсэсовцев, один из которых штандартенфюрер, что соответствует чину полковника. Но и в их присутствии повторяется почти то же самое. Теперь, правда, взрывается больше мин, но, как и вчера, главным образом лишь в результате прямых попаданий.

Догадаться, что штандартенфюрер остался очень недоволен результатом легкомысленно разрекламированного Фогтом эксперимента, не составляет большого труда. Он приказывает Фогту отправить советских офицеров в бараки, а капитану и доктору Штрейту устраивает обстоятельный разнос.

— Что же это такое, черт вас побери?! — кричит он, нервно прохаживаясь перед стоящими по стойке «смирно» Фогтом и Штрейтом. — Да ведь эти русские офицеры просто дурачат вас! И вообще, гауптштурмфюрер Фогт, мы давно уже собирались прекратить вашу экстравагантную деятельность. Выдумываете тут разные фокусы, чтобы от фронта увильнуть. Даю вам сроку еще десять дней, и если за это время вы не осуществите того, что так опрометчиво обещали в своем донесении генерал-полковнику Цодеру, я немедленно возвращу вас на прежнюю должность командира саперной роты танковой дивизии «Мертвая голова»… А с вами, — обращается он к дрожащему от страха доктору Штрейту, — будет у меня разговор особый.

НОЧНАЯ ТРЕВОГА

Военнопленные сидят в это время в своих блоках, куда загнал их унтер-фельдфебель Крауз.

— Представляю себе, какой разнос учиняет сейчас Фогту его начальство, — усмехается майор Горностаев.

— Не злорадствуйте, — мрачно замечает Нефедов. — Не позже как через полчаса мы испытаем все это на собственных шкурах, и в гораздо худшем варианте.

Через сорок минут в лагере действительно появляется капитан Фогт и приказывает унтер-фельдфебелю Краузу выстроить всех на аппельплацу.

— Мютцен аб! — командует Крауз.

Военнопленные мгновенно обнажают головы. Они слишком хорошо знают эту команду, хотя давно уже не слышали ее. Их примеру следуют и Бурсов с Огинским.

Капитан Фогт некоторое время прогуливается перед их строем своей обычной пружинистой походкой. Внешне он совершенно спокоен.

— Я имейт вам сказать вот что, — четко выговаривая каждое слово, произносит он наконец. — С завтрашний день вы все должен показать образец высокой производительность. Это значит, что все надо сделайт два раза быстрее, два раза больше, два раза лютче. Вы думайт, почему я давайт вам корошо кушайт? Я показывайт вас в списках два раза больше. Это вам есть понятно? Тогда должен быть понятно мой требований — два раза больше работа! С завтрашний день все надо делайт бегом! Это есть все! Разойдись.

Все мгновенно разбегаются, один только Огинский все еще стоит на своем месте в задумчивости. К нему тотчас же подбегает унтер-фельдфебель.

— Вонючий швайн! — яростно рычит он, замахиваясь на майора кулаком.

— Посмей только, скотина! — решительно шагает в его сторону Огинский.

На шум их голосов оборачивается не успевший далеко отойти Фогт. Он сразу же соображает, в чем дело, и раздраженно кричит унтер-фельдфебелю:

— Опять вы за свое, Крауз! Сколько раз я вам говорил: не сметь!

— Яво-оль! — недовольно бурчит Крауз.

…Спать в эту ночь все ложатся мрачными, неразговорчивыми. Молчит и Огинский, но, успокоившись немного, спрашивает Бурсова:

— Осуждаете меня?

— Смертельного врага вы теперь себе нажили, Евгений Александрович, — не отвечая на его вопрос, с тяжелым вздохом произносит Бурсов.

— Но не мог же я ему позволить…

— Не могли, — спокойно соглашается с ним Бурсов. — Я и не обвиняю вас. Я тоже не смог бы. А говорю вам об этом к тому, чтобы вы были настороже. Какую-нибудь гадость он вам непременно подстроит, поверьте моему слову.

Засыпают они поздно, хотя и не разговаривают больше. Но спят недолго. Просыпаются от выстрелов. Они слышатся где-то в стороне станции. Бурсов пытается выйти из барака, но Нефедов останавливает его:

— Там, на вышках, все пулеметы наведены на наш барак, товарищ подполковник. Эсэсовцы никому не разрешат выйти отсюда. А стрельба ночью уже не в первый раз. Думаю, что это партизаны напали на станцию.

— Поблизости, значит, есть партизаны?

— Да, в лесу за станцией.

— А от нас до станции сколько?

— Не менее шести километров.

Стрельба длится около получаса. Все это время территорию лагеря полосуют прожектора. Потом все стихает. А еще через четверть часа раздается страшный взрыв, от которого даже здесь, в лагере, вздрагивает земля и дребезжат стекла в окнах. Сразу становится светло.

— Похоже, что партизаны эшелон с бензином взорвали! — возбужденно шепчет Нефедов.

Стрельба возобновляется с еще большим ожесточением. А за дверями барака слышатся резкие слова команды на немецком языке.

— Наверно, капитан Фогт решил вести своих эсэсовцев на подмогу станционному гарнизону, — решает Нефедов. — Вот подходящее время для побега, если бы только были мы к этому готовы.

И снова два сильных взрыва, следующие почти сразу же один за другим.

— Ну да, конечно, это взрываются цистерны с бензином! — уже не сомневается более Нефедов.

В окнах, обращенных в сторону станции, полыхает такое зарево, что внутри барака можно разглядеть уже не только фигуры сидящих на нарах военнопленных, но и встревоженное выражение их лиц.

— А знаете, в честь чего этот партизанский салют? — спрашивает вдруг молчавший все это время Горностаев.

Все сразу же поворачиваются к нему, торопят:

— Да не тяните вы, ради бога!

— Советские войска приостановили наступление немцев на Курской дуге. Мало того, сами перешли в контрнаступление! Вчера был взят Орел. Сегодня Белгород.

Никто не спрашивает Горностаева, откуда ему это известно. Конечно же, это сообщило английское радио, передачи которого он слушает по распоряжению капитана Фогта.

— А почему вы не рассказали нам этого раньше?

— Страшно было…

— За кого? За Гитлера?

— За себя? За всех нас!.. Теперь уже всё… Хребет Гитлеру окончательно сломлен. И без нас… Страшно ведь подумать, если спросят, а где же мы были? И не это, может быть, а что не предпринимаем ничего…

— Ну, это смотря кто, — протестует Нефедов. — Не надо так за всех…

— Да я и не за всех. В основном — за себя. Вы-то замышляете, наверно, что-то, шепчетесь тут о чем-то. А меня сторонитесь… Я сам, конечно, виноват. Сам поставил себя в такое положение. А теперь уже поздно…

— Что — поздно? — не понимает его Бурсов.

— Теперь, когда ясен исход войны, по-разному ведь можно это истолковать… Так что вы уж без меня…

— Да что вы, черт вас побери! — взрывается Бурсов. — Интеллигентика какого-то изображаете. Противно слушать! Да и что мы замышляем, о чем шепчемся? Вот майор Нефедов твердо мне сказал, что, если понадобится, можно на него рассчитывать. А остальные тоже ведь молчат. И хочется и колется, наверное… Я догадываюсь, конечно, что вы пакостите им тут понемножку. Мне известно, какие вы им мины делаете. А надо бы совсем не делать. Надо…