Темнее дня - Шеффилд Чарльз - Страница 16

Каждое утро мельница выдавала переменное число сигналов с неким элементом необычности. Каждое утро восемнадцать человек в отдельных кабинках обеспечивались своей квотой набора данных для индивидуального изучения. Никто в аналитической группе не знал, сколько сигналов для человеческой инспекции мельница выдаст в данный конкретный день, а потому все допускали, что в каких-то случаях двое или больше человек могли получить одни и те же данные. В принципе ни один набор данных не был старше одного дня, но Ханна Краусс по секрету сказала Милли, что новеньким в первые недели работы часто подсовывают старую аномалию, чтобы посмотреть, как они с ней разберутся. Джек Бестон точно так же калибровал и сравнивал качество своих людей, как и сигналы из космоса.

Он был не просто Людоед — он был Людоед-параноик. Милли и ее коллеги по станции «Аргус» могли вместе питаться, если им того хотелось, а также встречаться для дружеского общения, сколько им только могло заблагорассудиться. Чего им никогда делать не позволялось, так это обмениваться мнениями о своей работе. Аномалии нельзя было афишировать, и они также не служили темой для группового обсуждения. О них следовало докладывать напрямую самому Джеку Бестону.

Данные для индивидуального анализа подразделялись на то, что на юпитерианской станции Л-4 было известно как «клетки». Загружая себе первую за сегодняшний рабочий день клетку, Милли размышляла о том, что она к тому же в клетке и сидит. Хуже того, она находилась в одиночном заключении. Левую от нее кабинку занимала вечно скорбная женщина лет пятидесяти с хвостиком, которая, судя по всему, никакого иного существования, кроме как на работе, не вела. Лотта Дейнс никогда не бывала в столовой, и независимо от того, в какую рань Милли приходила в свою кабинку, дверь соседней оказывалась заперта, а красный индикатор снаружи указывал, что кабинка занята. Сверхактивный мужчина, занимавший правую от Милли кабинку, являл собой противоположную крайность в плане поведения. Саймон Биттерс работал когда придется, без конца выскакивал из кабинки и снова туда заскакивал, совал голову за перегородку к Милли, прикладывал указательный палец к кончику длинного носа, после чего, не говоря ни слова, нырял обратно. Судя по всему, он чуть ли не целые рабочие дни расхаживал по станции. Милли недоумевала, как Биттерс при этом умудряется выполнять свою рабочую норму. Но он, очевидно, ее выполнял, иначе бы Джек Бестон рвал его на кусочки на каждом еженедельном отчетном собрании.

— Ты там далеко от дома окажешься, — сказал Милли ее отчим перед самым ее отбытием с Ганимеда. — Заведи себе друзей, чтобы тебе одиноко не было.

Конечно. Но как их тут себе завести, когда кругом такие эксцентрики?

Возможно, Милли и сама была не лучше. Отбывая в юпитерианскую точку Л-4 для работы в проекте «Аргус», она такого не ожидала, но предупреждение Ханны Краусс после пары первых недель ее работы в чем-то совпало с пожеланием ее отчима.

— Эта работа интересная и заманчивая, но одинокая, — сказала Ханна. — Попробуй завести себе друзей и найти какое-нибудь занятие помимо работы. Знаешь, какие профессиональные опасности у математиков, логиков и криптоаналитиков?

— Депрессии?

— Да, депрессии. Кроме того — безумие, паранойя и суицид. А изоляция еще больше увеличивает шансы.

Теперь, когда ты уже была здесь, тебя предупреждали. Милли изучила экран перед собой. Для обработки только что загруженной клетки имелось бесконечное разнообразие способов. Клетка появилась как длинная цепочка двоичных цифр — всего, что угодно, от миллиона до многих миллиардов единиц и нулей. Милли могла преобразовывать эту цепочку в любой числовой базе, вводить любую разбивку, искать там повторяющиеся звенья, представлять данные сгруппированными в двух — и трехмерные блоки, видоизменять результаты в полярной, цилиндрической или любой другой ортогональной системе координат, изучать преобразования Фурье и энергетические спектры результата, проводить перекрестную корреляцию любой отдельно взятой секции с другой, вычислять энтропию последовательности или образа, искать инварианты формы или размера, а также отображать любой из этих результатов или все вместе взятые на дисплее в широком разнообразии форматов. В первые же несколько дней Милли разработала свой собственный набор подобных процессов вместе со оболочкой операций, чтобы автоматически прогонять сразу весь цикл. Теперь ей оставалось только сидеть и наблюдать за результатами, позволяя своему воображению свободно порхать в поисках странностей или — в конце концов, надежда всегда оставалась — значимых образов.

Пока Милли работала, призрачные фигуры из прошлого проходили через ее сознание. Эти фигуры принадлежали ее героям и героиням. Был здесь Томас Янг, универсально одаренный англичанин девятнадцатого столетия, который с легкостью переходил от медицины к физике, а оттуда — к лингвистике. Он взялся за многоязычные надписи на Розеттском камне, чтобы выработать первый подход к расшифровке египетских иероглифов. Затем Янг, человек поистине энциклопедических знаний, бросил свою работу как «забаву для нескольких часов досуга». Был здесь и француз Жан Франсуа Шампольон, который закончил работу, начатую Янгом, и написал об этом книгу, так заворожившую семнадцатилетнюю Милли. А Шампольон в этом же самом возрасте стал полноправным профессором Гренобльского университета.

Через столетие после Шампольона тихая американка Элис Кобер, специалистка по классической литературе, начала терпеливо разгадывать загадки критского языка. После ее ранней смерти эта работа была закончена Майклом Вентрисом и Джоном Чедвиком. Рядом с Чедвиком в качестве его коллеги по английскому секретному учреждению военного времени стояла загадочная и трагическая фигура Алана Тюринга. Тюринг, несмотря на его вечно мятую одежду, грязные ногти и небритую физиономию, был непревзойденным криптоаналитиком, а также крестным отцом всех тех компьютеров, что теперь окружали Милли. Жизнь его закончилась тем самым самоубийством, о котором Ханна Краусс предостерегала всех работников сферы криптоанализа. За спиной у Тюринга, столетием раньше, стоял Чарльз Беббедж, еще один крестный отец компьютеров, также прославленный криптоаналитик, который подобрал ключ к «нерешаемому» шифру Вигенере и всю жизнь шагал по тонкой черте между гениальностью и безумием.

Крестная мать конкретной сферы деятельности Милли, интерпретации сигналов со звезд, родилась через поколение после Тюринга. Джоселин Белл, примерно тех же лет, что и теперь Милли, сидела одна-одинешенька день за днем и ночь за ночью, изучая сигналы радиотелескопа, пока в один прекрасный день не наткнулась на любопытные повторяющиеся образы электронного шума, которые она назвала «очистками». Какое-то время Джоселин Белл и ее научный руководитель считали, что им удалось обнаружить именно то, что теперь так отчаянно жаждала увидеть Милли: синтетические сигналы из дальнего конца галактики, посланные разумными существами. Они даже — по крайней мере, приватно, если не публично — назвали их «объектами МЗЧ», где аббревиатура означала «маленьких зеленых человечков». Действительное открытие Джоселин Белл природных сигналов, посланных стремительно вращающимися нейтронными звездами, известными как пульсары, стало колоссальным сюрпризом и великим событием в истории астрофизики; однако в каком-то смысле оно также стало разочарованием.

Подобная ситуация, размышляла Милли, была одновременно и надеждой, и проклятием СЕТИ. Если ты и впрямь обнаруживала образ, слишком велики были шансы на то, что он окажется вовсе не тем, на что ты надеялась. Куда более вероятно было то, что ты случайно наткнулась на некое естественное явление. У природы имелась масса способов произвести сигнал с каким-либо повторяющимся образом. Почти все в космосе — планеты и спутники, звезды и галактики — вращалось, и каждый из этих объектов имел свое собственное магнитное поле. Сочетание поля и вращения могло генерировать импульсы электромагнитной энергии, испускаемые в любом направлении и проходящие расстояния в тысячи миллионов световых лет. Новое открытие каждого подобного явления могло стать великим научным событием, но все-таки это было не послание от разумных инопланетян.