Аналогичный мир - 3 (СИ) - Зубачева Татьяна Николаевна - Страница 110

Погода стояла пакостная и меняться явно не собиралась. Найти себе место, чтобы не дуло, не заливало и не морозило, они не могли. А в общежитии… это же у всех на глазах, об этом и речи быть не может.

Рис Обнял Люсю, прикрывая её собой от ветра.

— Тебе холодно?

— Нет, Кирочка, — Люся поправила ему воротник куртки. — Вот так, а то продует тебя.

И вздохнула. Вздохнул и Крис. Они думали об одном. И ничего не могди придумать.

И… и вдруг как осенило! Какие же они дураки оба. И началось всё с пустяка.

Со слов Люси, что она наверное завтра задержится, надо картотеку разобрать, а то там карточки… И Крис, ещё ни о чём таком не думая, сказал:

— И что, до ужина не успеешь?

— Нет, Кирочка, они Юрию Анатольевичу нужны, — стала объяснять Люся. — А он до вечера работать будет, так что… — она снова вздохнула. — Он на ужин уйдёт, а я после ужина пойду.

— Это когда ж там полы мыть? — просто так, без задней мысли, спросил Крис.

И, не договорив, замер, ошеломлённо глядя на Люсю.

— Люся… я… я ведь прийти туда, ну, пол мыть, никто и не подумает!

И Люся, сообразив, охнула и, обхватив его за шею, поцеловала.

— Ой, Кирочка, вот хорошо!

Перебивая друг друга, они продумали на завтра всё до мелочей. Что и кому скажут, кто когда приходит, каким стуком оповещают о себе. И хотя особо такие меры предосторожности были и ни к чему: после ужина да по такой погоде кто не на работе, тот у себя в комнате, как…

— Как сурок в норе, — весело сказала Люся.

Кто такой сурок и почему он сидит в норе, Крис не знал, но с Люсей немедленно согласился. Они ещё немного походили, обсуждая завтрашний вечер, потом Крис, как всегда, проводил её почти до дверей общежития, они поцеловались щека в щёку на прощание — целоваться в губы Люся не хотела, и Крис, разумеется, не спорил — он издали проследил, как она вошла, потом обежал вокруг корпуса и уже совсем с другой стороны, независимо вскинув голову, пошёл к себе.

Люся думала, что девочки уже спят, но они в одних ночнушках сидели на кровати у Гали, грызли орехи и болтали. Люся молча разделась, повесила пальто верхний платок, чтобы просохли, переобулась.

— Добегаешься ты, Люська, — Галя сплюнула ореховую скорлупу в кулёчек, — до воспаления лёгких. Или придатков.

— Прогулки перед сном, — поддержала Галю Нина, — конечно, дело полезное, но не по такой погоде.

— В город тебя не вытащишь, — продолжала Галя. — Даже на Новый год так и сидела тут, а вот в темень, да под дождём… Ты у меня малину возьми, слышишь, Люсь?

— Спасибо, — Люся быстро переодевалась, спрятавшись за дверцей шкафа.

— Бери-бери, прогрейся.

— И ему бы снесла, — фыркнула Нина. — Тоже, небось, промок.

Люся промолчала, будто не поняла. Но Галя и Нина так засмеялись, что было ясно: всё-то они знают.

— Ох, Люська, — Галя сочувственно вздохнула. — Смотри, перекрутишь.

— Ничего я не кручу, — Люся изо всех сил сдерживала слёзы.

— Крутишь. Водишь парня на верёвочке, а смотри, перекрутишь.

— Мужикам одно нужно, — кивнула Нина. — Вон, посмотри, что в палатах, без рук, без ног, а туда же…

— А как уступишь, — Галя горько покачала головой, — он своё возьмёт и нет его.

— Тоже верно, — согласилась Нина. — Вот только откажешь ему когда, так он ещё раньше смоется. Так что смотри, Люська. Что так, что этак. Но хоть удовольствие получишь.

«Да нет же в этом никакого удовольствия, только боль и грязь», — возразила про себя Люся. Пока Галя с Ниной говорили, она разобрала постель и легла, отвернулась к стене, накрывшись с головой одеялом.

— Смотри, Люсь, — сказала Галя. — Зла мы тебе не посоветуем.

Они что-то ещё говорили, но она уже не слушала. Лежала, зажмурившись и стараясь не зареветь в голос. Господи, что же ей делать, господи, ну, не может она этого. Удовольствие… нет там никакого удовольствия, только боль и грязь. И Кирочка понимает это, не просит, с руками не лезет, а они… Ох, Кирочка, ну, как ни прячтся, а всё на глазах, всё равно все всё знают. Даже то, чего не было. И с советами лезут, а ей ничьи советы не нужны. Сердцу не прикажешь. И не посоветуешь. Ведь как увидела она его тогда…

…Нет, само по себе она бы никогда не пошла туда, в тот страшный отсек, откуда доносились стоны и крики, а сёстры убегали в ужасе. О свезённых туда рабах-спальниках такое рассказывали, такое… нет, никогда она и близко бы не подошла. Но ей дали какой-то регистрационный журнал и сказали:

— Отнеси Аристову.

— Юрию Анатольевичу? — уточнила она.

— Ну да. Нам, — Таисья-регистраторша фыркнула, — туда не с руки, а ты-то с ним как раз работаешь.

Она только-только начала работать и отлично понимала, что работа её — это так, повод платить ей зарплату и выдавать паёк. Всё-таки не инвалидная карточка, а чуть побольше. И она пошла. Это её работа и её надо сделать. Надо, надо… И… после всего, что с ей было, она уже ничего не боится, страшнее того, что было, уже ничего не будет. Не может быть…

…Люся всхлипнула, не открывая глаз. Господи, как она боялась…

…У закрытой двери в отсек сидел усатый Василий Лукич, санитар.

— Мне к доктору Аристову, — робко сказала она, показывая Василию Лукичу журнал.

— Здесь он, — кивнул Василий Лукич. — Давай отнесу, а ты здесь посиди. Они, правда, попритихли сейчас, а всё ж… Не место тебе там.

Она робко возразила:

— Спасибо, Василий Лукич, только… только это ж работа.

Он улыбнулся.

— Ну, раз так, иди смелей. И если что, кричи. Я рядом.

Он открыл перед ней дверь, и она вошла. В обычный коридор, с обычными госпитальными запахами и звуками. Где же здесь Юрий Анатольевич? Вроде, вон его голос. Она осторожно шла по коридору, прислушиваясь к стонам и всхлипам из-за дверей. Заглядывать в палаты она боялась: ей уже насказали, что они там все голые, ну, совсем без ничего, даже простынёй укрыть не дают, маньяки… За её спиной еле слышно стукнула дверь. Она оглянулась и похолодела: огромный голый негр надвигался на неё с застывшим на лице белым, как у черепа, оскалом. Она ойкнула и бросилась бежать по коридору. Не к выходу — его как раз загораживал этот страшный негр, а вперёд и, уже ничего не понимая и не сознавая от страха, влетела в первую же открытую дверь. Огляделась и… и увидела его. Он лежал на кровати, голый, широкие ременные петли застёгнуты на запястьях и щиколотках, ослепительно белые на тёмной коже марлевые наклейки на груди и животе, застывшее в бессильной ненависти лицо… Он смотрел в потолок и только часто дышал, жадно хватая воздух. Она смотрела на его лицо, покрытые серой коркой губы и даже не заметила, есть ли ещё кто в палате. И весь страх у неё прошёл, делся куда-то. Она стояла и смотрела, а он вдруг начал хрипеть, дёргаться, выгибаясь, пытаясь порвать петли. Она попятилась, наткнулась на кого-то сзади, но испугаться не успела.

— Люся? Ты что? Зачем?

— Ой, Юрий Анатольевич, вот.

Он взял у неё журнал, поглядел на обложку и хмыкнул:

— И кто тебя послал?

— Таисья, — робко ответила она.

— Ну ясно, — кивнул Аристов. — Ладно, с ней я сам поговорю, — быстро раскрыл журнал, расписался и пытливо посмотрел на неё. — Очень испугалась?

Она бы ответила, но тут этот закричал, забился.

— Иди, Люся, — Аристов за руку повёл её к двери.

— Юрий Анатольевич, — спросила она уже в коридоре, — а что с ним? Это… это от боли?

— Да, Люся.

Аристов отдал ей журнал и довёл до выхода из отсека…

…Люся вздохнула и прислушалась. Вроде, девочки уже легли. Ох, Кира, Кирочка, сколько ж ты муки принял. Раненый, да ещё горячка эта. Господи, что же теперь будет? Что же ей делать? Что?

ТЕТРАДЬ СЕМЬДЕСЯТ ЧЕВЁРТАЯ

Крещенские морозы всё-таки оказались не такими страшными, как их расписывали. Женя на рынке купила, как ей посоветовали баба Фима и девочки из машбюро, гусиного жира, и Эркин, приняв это, к её удивлению, без малейшего сопротивления, перед выходом на работу промазывал себе лицо. Но потребовал, чтобы и она поступала так же.