Филумана - Шатилов Валентин - Страница 41

Воспоминания о присяге были у него очень яркие и горделивые. Вот он – еще совсем мальчишка. Вот Порфирий. Еще не обрюзгший, не пережегший себя мыслями о несбывшемся княжении. Залитый солнцем двор Киршага, лениво полощутся на ветерке штандарты всех лыцаров княжества. Сами лыцары чинно сидят по сторонам от трона князя Никиты. И все слушают звонкий голос его – простого голутвенного! Такая честь не забывается!

– Как же так? – уточнила я. – А бросить тело Порфирия Никитыча, которому на верность присягал, оставить его на расклевывание воронью – это ты мог?

– Я телу не присягал, – вяло махнул рукой Никодим. – Что мне до его тела? Но воля его, высказанная перед смертью, – это!… В общем, я буду служить ему до тех пор, пока не освобожусь. А освобожусь, когда выполню последнюю его волю. Тогда, может, князю Михаилу присягу дам, – задумчиво проговорил Никодим. – Если он и вправду живой останется. А может, и никому давать присягу не стану. Подамся вон в ватагу. Буду на дороге промышлять.

Ему действительно вчера приглянулась вольная жизнь ватаги. Но мысли о бродячей жизни были окутаны таким романтическим флером, что я не сомневалась: разбойничья реальность быстро ему опротивеет. Даже если он вдруг и вправду подастся в ватагу.

– Ты это брось! – вдруг высоким, оскорбленным голосом заявил волхв. – Я его пользую, стараюсь, от болячек избавляю– а он в разбойники! Хватит мне греха с Кисеком! Да если б я Кисека не покрывал в нечестивых делах его, они б и дня не удержались в заповедном лесу! Вон ведь, разбежались в ночь, почуяли, что я им без Кисека не защита. Да, может, через их ватажьи зверства и Колакса Краснорыбица ожесточилась! Я ее по молодости помню – не такой она была! – И он вновь зажал себе рот, осознав, что в запальчивости допустил хулу на властителей леса. А потом угрюмо сказал как отрезал: – Вот что, парень. Лечить я тебя не буду, иди куда там тебе надо за подмогой, а меня больше не тревожь!

Повисла враждебная тишина. Никодим подался вперед, прожигая волхва взглядом, а тот, наоборот, отвернулся к окошку, показывая, что больше беседой с Никодимом не интересуется.

Приехали! Борьба амбиций – самое безнадежное дело. Победителей в этой борьбе быть не может. Ведь и один, и второй прав по-своему. Орей совершенно уверен, что поступает единственно верно, не давая помощи будущему бандиту. А для Никодима это тоже вопрос принципа: вольный он человек или нет? Если вольный, тогда может идти, куда сам выберет, – хоть в бандиты. А невольным, антом, он становиться не хочет ни за что – и даже намек на такую возможность почитает за оскорбление.

– Лечить не будешь? А калечить? – с натугой произнес Никодим, багровый от бешенства.

– И калечить не буду, на что ты мне сдался? – невозмутимо ответил Орей, все так же глядя в окошко.

– А если я тебя покалечу? А, дед?

И тутя заметила острый интерес Меланьи к вопросу лечения Никодима. Интерес специфический: ей не было дела до самого Никодима, но нахвататься кое-чего от деда она успела и теперь жаждала попробовать применить полученные знания на практике. На человеке. С лесными зверями и птицами это ей удавалось, а вот с людьми еще не было случая попробовать. А уж тот отвар, которым вчера и сегодня утром дед поил больного Никодима, она знала прекрасно!

– Ну что, Меланья, справишься? – спросила я.

– Угу, – в задумчивости кивнула она. И подскочила: – Снова – знала?

Я вздохнула и сказала: – Все. Никто никого не калечит. А лечением займется знаменитый на весь заповедный лес волхв Меланья.

Орей с Никодимом повернулись ко мне с одинаковым недоумением.

– Бабы волхвами не бывают, – поправила зардевшаяся знаменитость.

– Тогда – знаменитая ведунья Меланья, – согласилась я.

– Внучка!… – строго начал Орей. А потом замолчал, махнул рукой: – Опоит до смерти – и ладно, туда ему и дорога.

– Эй, я не согласен! – подал голос Никодим, раздраженный, что его судьбу опять решают без него, – Чего это опаивать она меня будет?

– Не тревожься, – успокоила я. – Она хорошая ведунья.

– Да я и здоров уже почти, – все еще недовольно проговорил Никодим.

– Тебе еще два раза отвар пить! – авторитетно заметила Меланья.

– Вот, сама видишь, – сказана я ей, – Пока твоего имени никто не знал, так и про твое умение лечить не было известно, а как тайны больше не стало, так и про тебя узнали. Какая ты умная да разумная.

– Так это все потому, что ты здесь, – рассудительно отвергла девочка мистическую связь признания с именем Меланья. – А не было б тебя, так они, – презрительный кивок на мужчин, – и не узнали б!

– Никодим, – позвала я, устроившись на бревнышке возле родничка. – Расскажи, почему ты себя считаешь голут-венным?

Он вытаращил глаза: – Да потому что я голутвенный и есть! Не ант же. И не господин.

– Ну про господ мне все понятно – это те, кто с гривной. А почему ты так уверен, что не ант?

– А я что, похож на анта?

– Нет, не похож. Ты свободный человек. Это я поняла, когда пыталась справиться с твоей болью, а ты не давал.

– Я не давал? Да что ж я – враг себе, лечению мешать?

– Не враг. Но твоя… самостоятельность, или как ее еще назвать? Она противилась мне. Я это хорошо чувствовала. А ты-то сам как можешь это чувствовать?

– А я никак и не чувствую – знаю, и все.

– Да откуда?

– Рассказали. Отеи даже заучивать наизусть заставлял.

– Наизусть? Что заучивать?

– Прародителей. Я и сейчас могу перечислить – всех помню. Анты – они ж безродные. Жил да помер, вот и весь сказ. А мой предки идут от младшего сына лыиара Вакурова, Овсея. Овсей гривны не имел, но детишек понаделал – будь здоров! А у его сына, у Патролета, был свой сын…

– Достаточно, – остановила я. – Главное, что от чреды всех этих сыновей потом появился ты.

– Точно, – самодовольно согласился Никодим.

– Но если ты так хорошо свое родство знаешь, чего ж ты все время боишься, что тебя за анта примут? Никодим помрачнел: – А я и не боюсь, с чего вы взяли?

– Ни с чего, – беспечно ответила я. – Иди лечись. Чтоб к завтрашнему дню был как новенький!

Дальше его расспрашивать не было смысла – я и так все увидела. Двоюродный брат Никодима – Лоба, сын дядьки Кур-чины, оказался антом. Выяснилось просто: Лоба пошел к кравенцовскому лыцару Татию в прислугу. Дядька Курчина очень переживал это, скрывал как мог, хотя Лоба и женился, будучи в слугах, и своих детей завел. Но когда Лоба на погребальный костер помершего Татия сам взошел, по своей воле, – этого уж скрыть было нельзя. Так его и сожгли – совсем молодого. Он всего на три года был старше Никодима.

Такое и раньше бывало в семьях голутвенных: нет-нет да и появятся дети-анты. Но в славном голутвенном роду, ведшем отсчет прародителей от Овсея, младшего сына лыцара Вакурова, такое случилось впервые. Обвиняли во всем жену дядьки Курчины, Мирамиду, которая была из актов. Но жены из антов и до этого были у многих в роду Овсея…

Так и легло на Никодима пятно причастности к антам.

Орей увел Никодима скрытными тропами на следующий день.

Мы до этого долго обсуждали, к кому из лыцаров князя Квасурова обратиться за помощью, и я настояла на кандидатуре Каллистрата Оболыжского. Услышав, кого я предлагаю, Никодим сначала изумился, а потом пожат плечами: мол, как хотите!

Изумление было объяснимо. В его мыслях я увидела то, чего не сказал князь: Каллистрат, будучи наследственным лыцаром Ободыжским, не носил гривны! Не стал надевать – и все! Она имелась у него в поместье, лежала з дорогом ларие, и Никодим просто не понимал, как такое может быть!

Но Каллистрата знал, о дружбе того с князем был наслышан и возражать не стал. Роль сыграю и то, что поместье Обо-лыжских, оказывается, граничило с Туровским княжеством и было ближе всех к заповедному лесу.

После их ухода я навестила князя. Он лежал, как сказочный прекрасный принц, спящий в хрустальном гробу. Только в сказке, кажется, был не принц, а принцесса, дорогой хрусталь стоял в уединенном месте, а не на солнечной опушке леса. И гроб легко открывался: иначе как быть с оживляющим поцелуем?