Папийон - Шарьер Анри - Страница 40

— Да быть не может! И чтоб за это влепили пожизненное!

— Честно тебе говорю.

— Да... Выходит, и у вас страна точно такая же, дикарская.

— Ладно, чего там спорить о странах. Полиция везде дерьмо, тут ты прав. Ну а сам-то за что попал?

— Убил одного. Потом его сына и жену.

— За что?

— Они отдали моего младшего братишку свинье, и та его сожрала.

— Боже милостивый! Быть не может!

— Братишка, ему было пять, бросал каждый день камин в ихнего мальчишку, ну и попал раз по голове.

— Все равно это не причина.

— Вот и я так сказал, когда узнал, что они с ним сотворили.

— А как ты узнал?

— Ну, исчез братишка... Не было три дня, а потом я нашел его сандалию в куче навоза. Покопался там и нашел еще белый носочек, весь в крови. Ну и сообразил. А баба созналась прежде, чем я ее прихлопнул. Я даже позволил им прочитать молитву перед смертью. Первым выстрелом перебил папаше ноги...

— И правильно сделал, что убил! Сколько тебе светит?

— Не больше двадцатки.

— А чего в карцере?

— Да врезал полицейскому здесь, он из их семьи. Потом его убрали. Нет его, слава Богу, больше тут, так что душа моя спокойна.

Дверь в коридор отворилась. Вошел охранник в сопровождении двух заключенных, которые несли на шестах деревянное корыто. За их спинами вырисовывались еще два охранника с оружием. Они обходили камеры и опорожняли параши в корыто. Нестерпимая вонь наполнила помещение. Я кашлял и задыхался. Когда подошла моя очередь, парень, взявший парашу, уронил на пол маленький пакетик. Я быстро оттолкнул его ногой в темный угол. После их ухода я обнаружил в нем две пачки сигарет, зажигалку и записку на французском. Прикурив сразу две сигареты, я швырнул одну ребятам, что сидели напротив. Затем окликнул соседа и сунул ему в протянутую руку несколько сигарет, которые он тут же начал передавать остальным. В тусклом свете я попытался разобрать, что же написано в записке. Но света не хватало. Тогда я свернул в комок кусочек оберточной бумаги, поджег и успел прочитать следующее; «Не падай духом, Папийон. Положись на нас. Береги себя. Завтра пришлем бумагу и карандаш, чтобы ты мог писать. Мы с тобой до гроба». Как утешило и согрело меня это маленькое послание! Я больше не чувствовал себя одиноким. Мои друзья помнят обо мне, и я могу на них рассчитывать. Все молчали и курили. При раздаче сигарет выяснилось, что здесь нас ровно девятнадцать человек. Итак, я снова на пути в преисподнюю. И теперь, похоже, увяз по горло. Ничего себе монахини-сестрички! Сестры дьявола, сучьи дочери! И все же вряд ли они выдали меня... А может, мать-настоятельница или возница? Да, один черт, какая разница... Факт тот, что я сижу сейчас здесь.

Я видел, покуривая, как вдруг начала подниматься, вода. Она доходила уже почти до щиколоток. Я крикнул:

— Эй, черный! И долго эта вода будет стоять в камере?

— Зависит от прилива. Час, от силы — два.

Я слышал, как другие заключенные кричали: «Вода, вода!»

Она поднималась медленно-медленно. Полукровка и негр полезли на решетку. Руками они обхватили прутья, ноги болтались в проходе. В воде послышался писк — там бултыхалась крыса, огромная, как кошка. Она тоже пыталась забраться на решетку. Я снял ботинок и, когда она подобралась поближе, изо всей силы запустил ей в голову. Крыса с писком бросилась в коридор.

— Что, начал охотиться, француз? — спросил негр. — Особо не надрывайся, всех не перебьешь. Лучше лезь на решетку, виси и не бери в голову.

Я последовал его совету. Но прутья больно впивались в ноги, и я понял, что долго так не продержаться. Тогда я скинул с параши куртку, положил ее на прутья, и уселся. Так стало немного удобнее.

Самым отвратительным в этом наводнении были крысы, пиявки и крохотные крабы. Мерзость! Прошло не меньше часа, прежде чем вода ушла, оставив на полу сантиметра на два скользкой грязи, Я надел ботинки, чтобы не запачкаться. Негр протянул мне тонкое полешко и посоветовал выталкивать им грязь в коридор, начиная от задней стенки. Ведь в камере спать. Я занимался этим добрые полчаса, позабыв обо всем и целиком сосредоточившись на борьбе с грязью. Воды не будет до следующего прилива, так что часов одиннадцать у меня есть. И тут в голове возникла одна довольно абсурдная мысль: «Видно, судьба тебе, Папийон, вечно зависеть от приливов! А ими правит луна, неважно, нравится тебе это или нет. Именно приливы и отливы помогли тебе тогда бежать по Марони. Именно благодаря приливу ты сумел покинуть Тринидад и Кюрасао. А тогда, в Риоаче, именно недостаточно сильный прилив не позволил быстро убраться от берега... И вот судьба твоя снова вверена приливу... »

Я растянулся на доске в глубине камеры и выкурил сразу две или три сигареты так, чтобы никто не видел. Отдавая полено, я снова поделился с негром куревом, и он тоже потихоньку покуривал в темноте. Казалось, какое значение имеют все эти мелочи? Но для меня это не мелочи. Это доказывает, что даже мы, отбросы общества, сохранили еще остатки совести и деликатности и старались понапрасну не раздражать других.

Да, это совсем не Консьержери. Здесь можно вволю мечтать, не защищая глаза платком от ослепительно яркого света.

«Кто же все-таки, черт возьми, выдал меня? Что ж, когда-нибудь я узнаю. И это дорого обойдется мерзавцу». Но тут я сказал себе: «Что городишь ерунду, Папийон! Жизнь сама накажет доносчиков. И если ты когда-нибудь вернешься сюда, то не для мести, а чтобы повидать Лали и Зарему и своих детей. Обрадовать их и порадоваться самому. Если и стоит возвращаться в это Богом забытое место, то только ради них и ради индейцев племени гуахира, которые оказали тебе честь, признав своим. Да, я все еще на пути в преисподнюю, но даже здесь, в этой черной дыре, я на пути к свободе! И этого у меня никак не отнять!»

Мне передали бумагу, карандаш и две пачки сигарет. Торчу в яме уже три дня, вернее, три ночи, потому что день здесь как ночь. Затягиваясь сигаретой, я восхищался солидарностью заключенных. Ведь колумбиец, передавший мне эту пачку, страшно рисковал. Застукай его кто, и он оказался бы тут же, в карцере. Он наверняка знал об этом, но все равно согласился помочь, что говорит не только о его храбрости, но и благородстве духа. Я поджег клочок бумаги и прочитал: «Папийон, мы знаем, ты держишься молодцом! Браво! Черкни пару строк. Мы тоже ничего. Тебя приходила повидать какая-то монахиня. Говорила по-французски. Ее к нам не пустили. Но колумбиец успел шепнуть ей пару слов о том, что ты в карцере и все такое. И она сказала: „Я приду еще“. Вот и все. С любовью, твои друзья». Написать ответ было не просто. Однако я все же умудрился. «Спасибо за все. Я в порядке. Пишите французскому консулу. Может, что и выйдет, как знать. Пусть передачи и записки носит один и тот же. Если поймают, накажут только одного. Не прикасайтесь К кончикам стрел! Да здравствует побег!»

ПОБЕГ ИЗ САНТА-МАРТЫ

Лишь через двадцать восемь дней вышел я из этой омерзительной дыры исключительно благодаря визиту в Санта-Марту бельгийского консула господина Клаузена. Негр по имени Паласио, вышедший из карцера через три недели после того, как я сел, передал через навещавшую его мать, что здесь томится бельгиец. Эта идея пришла ему в голову в воскресенье, когда он увидел, что бельгийский консул навестил одного бельгийского заключенного.

Начальник тюрьмы спросил:

— Что заставило вас, француза, обратиться к бельгийскому консулу?

Рядом с ним, с портфелем на коленях, сидел господин в белом, лет пятидесяти, со светлыми, почти белыми волосами и круглым розовым лицом. Я тут же сориентировался.

— Это вы говорите, что я француз. Да, я бежал из французской тюрьмы, но тем не менее я бельгиец!

— Ну вот, видите! — воскликнул розоволицый господин.

— Почему же вы сразу не сказали?

— А какое это имеет значение, если я не совершил на вашей территории ни одного серьезного преступления? Если не считать побега, что вполне естественно для каждого заключенного.