Соколы Троцкого - Бармин Александр Григорьевич - Страница 46

Шумятский предоставил мне свободу действий, и после этого я действительно стал получать удовольствие. Почти каждый день я ходил пешком по городу, так как мне это нравилось, заходил на рынки, рассматривал безделушки и книги, говорил с купцами и их клиентами. Иногда я на автобусе ездил за город. Обычно автобусы были заполнены женщинами в традиционных персидских чадрах. Обычай требовал, чтобы женщины в общественном месте хранили молчание. Но стоило только сойти последнему пассажиру-мужчине, как это табу нарушалось. Женщины, услышав, что я говорю с водителем на фарси, начинали трещать как сороки, засыпая меня вопросами: что я делаю в Персии? откуда я приехал? военный я или купец? женат ли я? сколько у меня детей? красива ли моя жена?

В другие дни я заходил в парикмахерскую или баню, где атмосфера была густой от пара. Там можно было услышать оживленные дискуссии по любым актуальным вопросам.

Сначала люди указывали на меня пальцем и перешептывались: «Смотрите! Вот это русский консул!» Постепенно они привыкли ко мне, и у меня появилось много друзей. Я осознал истинное количество этих друзей и глубину своего разрыва со старыми традициями только тогда, когда на официальном приеме в честь одного из советских праздников увидел лица своих персидских служащих, которые с ужасом смотрели на толпу людей, заполнивших наше здание, чтобы пожать мне руку.

20. ПЕРСИЯ НЕ БУДЕТ РЕСПУБЛИКОЙ

Однажды я был разбужен ранним утром. Меня срочно звали к телефону. В трубке я услышал знакомый голос вице-консула в Энзели, срывающийся от эмоций.

– Владимир Ильич умер, – сказал он.

– Что? Ленин?..

– Да, – подтвердил консул, – Ленин умер…

Я сидел за своим столом в оцепенении. Мы как-то забыли, что он был смертен, хотя, конечно, знали, что он после ранения был очень болен. Что будет с партией и революцией без него? Эта ужасная новость ворвалась в дом, как порыв злого ветра через открытые окна. Не было времени подумать и понять значение того, что произошло. Мне надо было позвонить в Тегеран, получить инструкции и довести их до сотрудников; надо было отправить телеграммы в Москву; собрать членов комячейки; вызвать всех советских граждан на митинг; информировать местные власти; принять сотни персов, которые уже начали собираться к консульству; организовать какую-то церемонию для них и для всей русской колонии.

Эта церемония состоялась во дворе консульства, среди обычных красных лозунгов, на которых по-русски и по-персидски было написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Угнетенные всех стран, объединяйтесь против империализма!». Под этими лозунгами была поставлена трибуна, и с нее я прочел официальное сообщение и добавил несколько слов от себя. Передо мной на ковре стояли гражданский и военный губернаторы, увешанный медалями генерал, муллы основных мечетей и руководители торговой палаты. Все были в трауре: некоторые из них были действительно искренне опечалены, так как Ленин стал символом освобождения Азии. Правительство Персии было представлено премьер-министром Мохаммедом Саидом, который впоследствии стал послом Персии в Москве. Мне вдруг показались странно неуместными лозунги, которые были у меня за спиной. Ну, ничего, подумал я, они отдают почести Ленину, а Ленин иногда выдвигал такие лозунги, которые понравились бы нашим гостям еще меньше!

Пришла ночь. Измотанный дневными заботами, я вернулся в свою почти пустую квартиру, которая занимала целый этаж консульского здания. Я сидел, сжав голову руками и стараясь ни о чем не думать. Но мои мысли возвращались к Ленину. Жизнь даже самых великих людей, говорил себе я, рано или поздно заканчивается, но народы продолжают жить. Перед моими глазами возникал официальный портрет Ленина, который я, кажется, до этого просто не замечал. В глазах у меня стояли слезы.

Я долго ходил взад и вперед по комнате, не зажигая света. Мне вспоминались дни, когда я стоял перед братскими могилами своих боевых товарищей, которые еще несколько часов назад были полны сил и энтузиазма.

Что будет теперь с нами? Кто станет у штурвала нашего корабля, который идет неизведанным путем, с его молодым экипажем, неопытными, но дерзкими механиками? Некоторые выдающиеся люди еще остались: Троцкий, Томский, Пятаков, Рыков, Бухарин, Радек… я едва ли подумал о Сталине. Он был мало известен, и тогда, в 1924 году, ничто не предвещало, что он когда-нибудь будет играть ведущую роль. Несомненно, Зиновьев и Каменев будут оспаривать у Троцкого моральное право быть наследниками Владимира Ильича, но в глазах моего поколения они не имели на это оснований.

В 1924 году на международной арене произошли в отношении вашей страны внезапные перемены. Великобритания признала Советский Союз и восстановила дипломатические отношения, которые были приостановлены в 1918 году. Некоторые другие крупные державы последовали этому примеру. В Советском Союзе считали это значительным достижением и видели в этом залог мирного развития в последующие годы. Применительно к генконсульству эти перемены сказались на моих взаимоотношениях с господином Троттом. Мы внешне знали друг друга и иногда встречались, хотя наши отношения нельзя было назвать дружескими, потому что между нашими странами не было дружбы. Следует ли мне теперь же нанести ему визит и поздравить с нормализацией отношений между нашими странами или ждать, пока он сам первый придет ко мне? Я позвонил в Тегеран и запросил инструкций. Посольство приказало мне ждать, пока этот деликатный протокольный вопрос будет рассмотрен. Посольства обеих стран в Тегеране тщательно изучали все обстоятельства, сопоставляли ранги посольских и консульских сотрудников, даты их прибытия. В конечном счете выяснилось, что я иду чуть-чуть впереди по протоколу, чем господин Тротт, поскольку прибыл в Решт на несколько часов раньше. Ему полагалось первым нанести визит, что он и сделал, а я в тот же день нанес ответный визит.

Господин Тротт не очень хорошо говорил по-французски, но прилично владел фарси, и мы говорили с ним на этом языке. С большой гордостью он показал свой сад, наполненный запахом роз, и в знак дружелюбия приколол мне на лацкан алую розу. Поскольку у него была в петлице белая роза, мы даже пошутили по поводу войны или, лучше сказать, мира алой и белой роз. В саду у господина Тротта я также познакомился с сэром Перси Лорэйном, британским посланником, направлявшимся в Тегеран. Позже у меня было много приятных бесед с господином Троттом, во время которых мы старательно избегали политических вопросов. Если эти строки попадутся ему на глаза, то мне хотелось, чтобы он знал, что я помню об этих приятных встречах. Я был тем более рад установлению этих радушных отношений, потому что незадолго до нашего прибытия в Решт в британском консульстве были похищены документы. В краже документов заподозрили одного из наших посольских слуг. Позже его тело было обнаружено в колодце. Конечно, пошли слухи, что кражу документов организовали русские, а смерть слуги была результатом мести, а не угрызений совести. Во время нашего с Троттом пребывания в Реште ничего подобного не случалось, однако была одна взаимная интрижка, о которой сейчас уже можно рассказать.

Однажды секретарь консульства Мамед-ага зашел в мой кабинет с каким-то обеспокоенным и таинственным видом. Мамед уже несколько лет служил в генконсульстве. По национальности татарин, он был воспитан в мусульманской вере, что, однако, ничуть не мешало ему быть примерным советским работником. Он рассказал мне, что накануне вечером в кофейне к нему подсел секретарь британского консульства из местных граждан. После обычных для Востока цветистых предисловий он перешел к делу. Разве Мамед-ага не сын ислама? И разве он не знает, что большевики поклялись разрушить все вероисповедания, включая веру в Аллаха и его Пророка? Конечно, Мамед-ага должен зарабатывать себе на жизнь, однако не думает ли он, что ему следует сделать что-то, чтобы искупить тот грех, которым он зарабатывает себе пропитание, сделать что-то для тех, кто уважает религию и защищает исламский мир?