Животная пища - Барлоу Джон Перри - Страница 7

А потом началось самое трудное. Но прежде чем говорить об этом, позвольте сперва рассказать немного о психологии дилетанта. За годы наших выступлений мне довелось увидеть сотни подобных мужских собраний (отчего-то женщин можно редко найти в таких количествах), а когда мужчины собираются, среди них всегда есть хотя бы один «трудный» джентльмен. В отличие от трудного ребенка его взрослая версия редко бывает лидером группы и никогда не становится центром внимания. Он может молчать и ничего не делать весь вечер. Так повелось, что этот трудный не из самых богатых, но и не беден; он не слишком уважаем и не герой, чаще всего не полный зануда, однако к его помощи прибегают лишь когда случается неприятность и нужны крепкие кулаки. На выступлениях Маллигана местный трудный совершенно исчезал из виду и сливался с коллективом, но по ходу действа нет-нет, да и пытался доказать, что он больше, выше и сильнее ирландца. Скажем так: Маллиган, сам того не желая, неизменно побуждал таких людей к действию.

На сей раз трудным оказался высокий мрачный громила лет пятидесяти. Размерами он походил на Маллигана. Весь вечер он хмурился, а когда маэстро вернулся на сцену, встал (под общее бормотание и несколько криков «Сядь на место!»). Вопреки увещеваниям соратников трудный стоял, зажав в руке ложку для пудинга, точно заряженный пистолет. Он глядел прямо на блюдо.

Маллиган не любил унижать людей, даже если они причиняли ему неприятности, однако этот джентльмен явно решил отобрать у него приличный кусок пирога, пусть и пирога своеобразного. Да, Майклу не хотелось позорить смутьяна, по ничего другого ему не оставалось. Он зачерпнул пол-ложки опилок и предложил угощение трудному. Тот презрительно отмахнулся, схватил блюдо, высыпав изрядное количество пыли себе на костюм, и запихнул в рот сразу три полные ложки пыли. Затем подошел к сцене и сделал большой глоток из египетского кувшина. Жидкость стекла по его подбородку и оставила на белом воротнике розовые следы. Громила встал прямо перед Маллигаиом и проглотил. Трижды. За короткий промежуток времени его лицо несколько раз бледнело и краснело. Потом он залпом выпил стакан портвейна.

Раздались бурные аплодисменты. Маллиган принялся энергично трясти джентльмена за руку, умудрившись при этом незаметно высыпать чашку пыли ему на костюм. Затем, исключительно ради шутки, снова предложил ему блюдо. На сей раз трудный был осмотрительнее и сунул в рот куда меньше опилок. Зрители ликовали. Выпив чье-то вино, он мучительно сглотнул и сел на место, тем самым завершив блистательную браваду. Однако его выступление подошло к концу лишь двадцать минут спустя, когда громилу, стонущего и причитающего «Мама!», вынесли из зала.

Пришла очередь сиденья. Я почему-то не ожидал, что ирландец действительно его съест: конский волос, ткань, кнопки и все остальное. Но он отрывал куски материи и бросал их в мясорубку. Молоть стало легче, и даже медные гвоздики не доставили мне особых хлопот.

Когда в воронке исчезли последние обломки сиденья, Маллиган подскочил к «Машине» и незаметно нажал какой-то рычаг, а мне прошептал: «Не останавливайся!»

Он прекратил доступ сырья в дробильные отсеки, хотя стул все еще был там. Уже через несколько секунд порошок из конского волоса и бархата перестал сыпаться на блюдо. Я продолжал вращать ручку, а Маллиган сделал вид, будто проверяет, всё ли смолото и готова ли пыль к употреблению.

Доедая порошок, маэстро рассказывал публике любопытные сведения о конском волосе (по своим питательным свойствам он почти не уступает настоящему мясу), а однажды вытащил изо рта гнутую кнопку, изображая, что страдает от сильнейшей боли. Конечно, все кнопки были тщательно смолоты либо находились в чреве «Машины». Зато целый запас погнутых имелся у него в кармане.

Когда настал черед последней партии опилок, я забеспокоился о физическом состоянии Маллигана. Теперь он ступал медленно, тяжело и замирал при каждой попытке сглотнуть. Ощущение было такое, что он под завязку набит влажным деревом и каждая новая порция порошка оседает у него в горле, щекоча язык и мешая дышать. К этому времени его живот так раздулся, что казалось, Майкл вот-вот опрокинется брюхом вниз. Не сомневаюсь, в те минуты публика ждала, что он испустит дух прямо на сцене. Опилки словно бы затвердели внутри него.

Итак, он неподвижно стоял на сцене, веки слипались, как у пьяницы, близкого к обмороку. Наконец он медленно повернул голову в направлении притихших зрителей и как бы невзначай заметил:

– Кажется, мне надо выпить.

После многочисленных криков «Браво!» и «Молодец!» Маллиган сел рядом с коротышкой, который улыбался, точно восхищенный ребенок. Маэстро налил себе бренди и съел несколько оставшихся птифуров, после чего в прекрасном расположении духа и не без юмора принялся отвечать на вопросы гостей: «Вы когда-нибудь ели лошадь?» («Да, я нежно люблю молодых кобылок»), «А зонт?» («Спицы вечно застревают в зубах!»), «Змей?» («Мешками, дружище! Нет ничего вкуснее!»), «Окно?» («Давайте опустим занавес на этот вопрос»), «Полное собрание сочинений Диккенса?» («Он мне не по вкусу, хотя однажды я попробовал переплет «Пиратов Пензаса» и нашел его весьма аппетитным!») и так далее, и тому подобное.

Так, по счастливой случайности, я и познакомился с ремеслом профессионального едока. Маллиган сидел за столом с масонами до тех пор, пока они с изумлением не осознали, что этот человек на их глазах поужинал стулом. Кроме того, зрители не должны были подумать, будто он тут же бросится в туалет и избавит желудок от непосильной ноши. Маэстро снова ел и любезно принял три стакана портвейна у восхищенной публики.

Наконец со счастливыми сияющими лицами гости начали расходиться – последовали многочисленные рукопожатия, вежливые благодарности и похвалы. Мы с Маллиганом принялись разбирать «Машину». Однако не успел я начать, как все уже было сделано: оказывается, секрет мясорубки заключался не в компактных размерах, а в скорости, с которой детали помещались обратно в ящики. Мы были готовы к отъезду даже раньше, чем запоздалые подвыпившие гуляки в мятых пиджаках и покосившихся бабочках. «Роллс-ройс», мерно рокоча, понес нас прочь от масонских владений по темным улицам и проулкам северной Англии.

Я никогда не спрашивал, где мы были – на востоке, западе ли, в городе или деревне. Могу дать лишь одни координаты: в нескольких милях от того места, за забором в темной подворотне, кто-то оставил кучку влажных оранжевых опилок.

– А ты как думал? Я что, должен спать с этой гадостью в брюхе? – надменно произнес Маллиган, залезая обратно в машину. И мы двинулись дальше, навстречу ночи. 

В течение семи лет я ездил с Маллиганом по миру, хотя мир к тому времени порядком изменился – от прежних возможностей и великолепия не осталось и следа. Майкл никогда не менял машины или костюма, но всегда двигался вперед. С одобрения маэстро я стал потихоньку подрабатывать во время его все более затяжных перерывов между выступлениями. Однако, не имея таких же связей и репутации, я начинал не во дворцах наследных принцев и кинозвезд, не на виллах восхитительной Ривьеры, а в маленьких городишках, неизвестных деревеньках, темных закоулках Европы, где для людей, пресыщенных конкурсами по поеданию сосисок и питию алкоголя, устраивались весьма странные и порой незаконные представления.

Капитан Смак (после импровизированного крещения тем вечером я решил не менять сценического псевдонима) ел все, что ему заказывали, и у каждого предмета была своя цена – она ощутимо взлетала, если мне предлагали что-то неудобоваримое, и, наоборот, держалась в разумных пределах, когда просили есть обычные продукты. С этих денег я платил аренду ярмарке или цирку, где выступал. Можно сказать, по сравнению с аристократом Маллиганом я был странствующий попрошайка.

И все же большую часть времени мы путешествовали вдвоем. В запасе у ирландца было бесконечное множество историй, и милю за милей в своем старом грандиозном «роллс-ройсе» он делился ими со мной: удивительными, грустными и забавными. Я помню рассказ о бедном Бочке Генри Тернсе, который умер в ярмарочном шатре в Питсбурге, пытаясь проглотить двух живых крыс из одной только профессиональной гордости и даже против желания шести перепуганных питсбуржцев. Мы говорили и о наших временах – о падении спроса на ремесло едока и о том, что общество теперь все чаще настроено против нас. По непонятным причинам нас арестовывают и больше не приглашают на телевидение, а тех, кто подался на экран, преследуют местные санитарные комиссии, готовые в два счета прикрыть все дело. Маллиган говорил, что дальше будет только хуже.