Черная часовня - Дуглас Кэрол Нельсон - Страница 24

– Но это безнравственно! Все общество развращено!

– Именно! – Ирен напоминала профессора, довольного правильным ответом студента. – От этого я и хотела тебя оградить, а ты мне не даешь.

Между нами повисла тишина.

– Меня не мучают кошмары, – наконец промолвила я.

Ирен помолчала, а потом вздохнула так тяжело, будто этот вздох вырвался из самой глубины ее души:

– Пока… не мучают.

Глава четырнадцатая

Цыганская доля

Из желтой тетради

Сегодня я брожу среди цыган.

Лагерь провонял собачьим дерьмом и старой мочой, пролитым вином, дымом и колбасами, но музыка и смех звучат в моих ушах подобно симфонии.

Париж, Лондон, Рим, Вена, Варшава, Прага, Санкт-Петербург… в этих городах есть дворцы и династии, театры, оперные сцены и музеи, университеты и министерства, но все эти величественные, прекрасные здания – не более чем карточные домики, кишащие тщеславными людишками.

Старая цыганка Тасарла достает свою потрепанную колоду таро, чтобы заглянуть в мое будущее. Фигуры на картах истерлись и выцвели. Но, кажется, цыганка узнает их не столько глазами, сколько на ощупь. Я наполняю ее ладонь (линия жизни змеится вокруг ее большого пальца, поднимается к браслетам на запястьях и убегает на тыльную сторону кисти) чужеземными серебряными монетами, и она снова и снова раскладывает карты, забавляя меня все новыми вариантами моей судьбы.

Одни предвещают несчастья, другие – триумф, но все они неоднозначны, и каждый странно подходит мне.

Для людей из больших городов и шикарных дворцов цыгане – не более чем далекое зловонное облачко на забытом краю цивилизованного мира, где крестьяне, надрываясь, добывают дрова и пшеницу для сияющих огнями столиц.

По большей части мир – грубая материя, управляемая еще более грубыми эмоциями, но великим в их городах не дано этого видеть. Мне приходилось ступать по мраморным полам и обюссонским коврам, но нигде я не чувствую в себе столько жизни, как здесь, сидя на куче старых турецких половиков, погрузив ступни в покрывало из сухих листьев.

Цыгане медленно дрейфуют вдоль окраин больших городов и, подобно росе, опускаются на поля между деревушками, продают свои незамысловатые поделки, раскидывают таинственные карты, танцуют и поют вокруг костров под музыку скрипок и вой волков, и снимаются с места, прежде чем их мелкие проделки будут обнаружены.

Они нечестивое племя попрошаек, слишком гордых, чтобы просить, и воров, слишком искусных, чтобы красть настоящие ценности.

Молодые цыганки с равным достоинством носят и золото, и въевшуюся в кожу грязь. Браки здесь заключают еще в детстве, промеж собой, так что девушки познают мужчин сразу же, как видят свою первую кровь. Цыгане за медяк отдают своих женщин чужакам из больших городов, но подобные сделки всегда скоротечны и оборачиваются в пользу продавцов, не принося особого удовольствия покупателю.

Конечно же, он уже здесь, пьяный в стельку.

Со временем мною заслужено право свободно ходить среди цыган, и я продолжаю щедро платить за эту привилегию, редко предоставляемую чужакам, – а вот с него не берут ни гроша.

Подобно молодому волку, он появляется в лагере в любое время и гадит где вздумается.

Его чужеродная неукрощенная жизненная сила пленяет цыган не меньше, чем меня.

Он приносит собственное пойло – крепкий напиток из краев более диких, чем способно нарисовать самое живое воображение. Однако опьянение никогда не сбивает его с ног, лишь приводит в еще более восхитительное буйство.

Когда языки костра взметаются высоко и скрипки воют волчицами, он танцует вместе с цыганами. Его грубые ботинки, кажется, разбивают землю в прах, не прикасаясь к ней. Цыгане танцуют подобно демонам, он же – сам дьявол. Мне доводилось видеть безумный вихрь тарантеллы на юге Италии и кружащихся дервишей Афганистана, но ничто не сравнится с его танцем. Его неистовством. Лихорадкой. Нечеловеческой энергией. Он пляшет в одиночку, пока скрипачи стирают руки в кровь и, обливаясь п́отом, замолкают один за одним.

А он продолжает плясать. Когда наконец он падает в изнеможении, к нему подбегают девушки, чтобы напоить водой. Он лапает каждую и, окруженный целым гаремом, требует еще вина и еще женщин.

Он просто берет их и никогда не платит за удовольствие, а цыгане позволяют и даже поощряют такое нарушение законов любого приличного общества и их собственного древнего, жестокого и практичного кодекса.

К примеру, пока Тасарла выбрасывает для меня карту Повешенного, он, словно султан, возлежит на куче ковров с расстегнутыми штанами и по очереди распускает шнуровку на корсажах трех молоденьких цыганок, обнажая их груди, словно домохозяйка, придирчиво выбирающая на рынке яблоки.

Ему нет и двадцати, но, как и все мужчины, он требует девушек моложе себя, даже если им всего двенадцать лет.

Хотя однажды мне довелось наблюдать, как он подобрался сзади к одной из цыганских матрон, лет сорока, возившейся у костра, и неуклюже обнял ее, шаря в бесчисленных слоях домотканых юбок. Мужчины смеялись, скрипки визжали и стонали, а золотые монетки на платках звенели от вожделения.

Даже меня поражают смелость и безрассудство, на которые толкает его алкоголь.

Цыгане – грубый народ, подчиняющийся только законам клана, странным и диким. А дикость невозможно изучать, не попав под ее очарование. За время долгих путешествий мне стало ясно, что цивилизация – не более чем бархатная перчатка, натянутая на стальной кулак, которого так жаждет человечество.

Я еще не знаю, как именно использую его, но не сомневаюсь, что найду ему применение.

Глава пятнадцатая

В розовых тонах

Смятая записка из Парижа лежала на моем рабочем столике.

Ирен швырнула ее туда, когда бросилась перерывать дом в поисках монетки для вознаграждения посыльному, доставившему записку.

Думаю, глуповатый на вид верховой получил неплохие чаевые: путь из Парижа был неблизким и оплачивался хорошо. Я постаралась разобрать незнакомый мне почерк: «Мадам! Ваше присутствие требуется в заведении, но вы не должны афишировать свое прибытие. Вызовите меня под каким-нибудь предлогом, пока не могу придумать каким. Здесь по-прежнему творится нечто очень странное! Спешите! Ваша „американская кузина“, Пинк».

– Нелл, ты держишь записку с таким ужасом, словно это французский роман, – заметила Ирен, возвращаясь в гостиную.

Я отбросила листок бумаги, будто он был заражен чумой. В конце концов, записка адресовалась не мне.

– Она лежала на моем рабочем столике, – пробормотала я в свое оправдание.

– И что же там сказано?

– Ты знаешь, что она от мисс Пинк, или как там ее зовут по-настоящему.

– О, мелодрама вполне в американском духе. Я только что допросила посыльного, поклонника Пинк. Она сбросила ему записку из окна, завернутую в шелковый платок. Этот туповатый малый – сын работника прачечной, но ему так не терпелось поиграть в рыцаря, что он тайком взял клячу из двуколки отца и прискакал сюда на всех парах, даже не прихватив седла. Настоящий Дон Кихот – высокий, тощий, и в полном заблуждении касательно чувств своей прекрасной дамы. Я дала ему су[44] за страдания: их ему точно не избежать, когда он вернется к отцу.