Вишера - Шаламов Варлам Тихонович - Страница 27

Для меня этот танец был новинкой – я никогда балета еще не видел, и детство, и юность, и университет – всё было прожито без балета, вопреки балету.

В «Умирающем лебеде», исполненном на сцене лагерного театра 3-го отделения Вишерских лагерей осенью 1930 года, была и еще одна подробность, важная для меня.

Балериной, исполнившей «Умирающего лебедя», была заключенная – любительница из художественной самодеятельности, принятая из проходящего этапа.

Звали эту арестантку-балерину Елена Николаевна Шмидт. Елена Николаевна была родной дочерью Николая Шмидта, московского фабриканта, участника революции 1905 года в Москве, расстрелянного царским правительством, мебельщика Шмидта – самого боевого из большевистских отрядов, сражавшихся на баррикадах.

До 1969 года в газетах путали Шмидтов. Николай Шмидт – мебельщик, молодой парень, отдавший наследство на революцию и расстрелянный в 1905 году. Петр Шмидт – лейтенант, знаменитость в восстании на «Очакове», вызвавший огромную литературу, слегка истеричный эсер, – это разные. И если достаточно было назваться сыном лейтенанта Шмидта, чтобы любой советский деятель помог авантюристу, протянул руку помощи, что вызвало поток литературы, то с дочерью Шмидта дело обстояло иначе. Хотя именно отец Елены Николаевны был героем 1905 года в Москве, сама его дочка испытала все превратности лагерной судьбы и как заключенная, и как женщина-арестантка.

Но я собрался рассказать совсем о другом – только о том, что в Березниках в 1930 году хорошим был только лагерный клуб, лагерный театр и что этот театр, как это ни неудобно, давал в зоне спектакли, концерты свои агитационные – для вольнонаемных.

Обслуживать гигант первой пятилетки пробовали и вольные бригады, но в лагерь их не пускали, да и качество их концертов было ниже, чем лагерь мог показать сам, своими силами.

Был поставлен спектакль «Малиновое варенье» Афиногенова, репетировалась еще какая-то пьеса, когда лагерное начальство поразило неожиданное предложение выездного бюро профсоюзов Москвы.

Березники должна была посетить ни больше ни меньше как опера, московская опера.

Импресарио передового коллектива, сидевшего в кабинете начальства, не смутила возможность провести свои гастроли за колючей проволокой.

Заместитель начальника Балашов при моей консультации – я был членом художественного совета лагерей после того, как выиграл шахматный турнир, – провел переговоры с импресарио.

– Даем «Травиату», «Риголетто», «Русалку», «Фауста» и концерт – пять вечеров.

– А сколько всего человек?

– Восемь всего. Девятый – пианист.

– Вам как удобнее, – спросил я, – все оперы попарно или все подряд – для вольных и все подряд для заключенных? Сколько ваши гастроли стоят?

Импресарио сказал.

– Эту сумму мы вручим вам наличными.

– Но и к вам, товарищ Балашов, – источая любезность сказал импресарио, – есть другая просьба.

– Я слушаю вас.

– Насчет ужина.

– Не беспокойтесь, ужин будет, только без спиртного, конечно…

– Без спиртного и ужин не в ужин. Даже наши дамы, поверьте…

– Я верю, – сказал Балашов. – Но не имеем, войдите в наше положение.

– Охотно вхожу, охотно, – сказал импресарио.

– За счет ужина обговорим насчет подарков.

– Какие подарки?

– Ну, то, что лагерю под силу. Что-нибудь из продуктов. По банке мясной устроим. И картошки насыплем…

– Отлично, отлично, – сказал импресарио. – Но всё же хотелось бы что-нибудь, как бы поточнее выразиться, ну не портсигары там, не бриллианты, не кулоны, но всё же какие-нибудь вещественные воплощения наших невещественных отношений.

– Вещественного ничего не можем.

– Ну, всё же…

– Лагерные ботинки, что ли? Иль бушлаты соловецкого пошива?

– Ботинки было бы очень хорошо, – тихо сказал импресарио.

– Хорошо, восемь пар я вам дам. Но ведь там женских нет.

– А разве в лагере у вас женщин нет?

– Есть. Но они ходят в мужской обуви.

– Тогда и нам мужскую.

– Хорошо, – сказал Балашов.

– Я всё подскажу вам, – зашептал импресарио, – дайте нам по паре белья.

– Да ведь у нас казенное, бязевое. С печатями.

– Мы вырежем печати.

Балашов сдался.

– Итак, мы обговорили девять пар белья, девять пар сапог…

– У нас нет в лагере никаких сапог.

Опера была не так плоха, как я ожидал после этой беседы.

Правда, у русалки не хватало одного глаза, а вставной был другого цвета, но говорят, что и у Александра Македонского были разные глаза.

Русалка была женой импресарио.

Вот тогда-то я и послушал каждую оперу. Рядом со мной сидел Павел Кузнецов, наш техник, мой земляк, театрал, завсегдатай Большого театра, и валился от смеха.

Но публика в зале, арестантская публика, захвачена была этим парадом оперного искусства, хотя все оперы пелись на одном и том же крохотном пятачке сцены.

Все трудились, ворочали декорации, прибивали задники, быстро соображали, что использовать из наших запасов для себя, – женщины и мужчины трудились под команду импресарио.

Опера была действительно московской. Московская областная опера – гастрольный коллектив без всякой подделки.

Сделав вылазку на стройки гиганта первой пятилетки, труппа заработала немало «галочек» в отчетах о луче света в царстве новостроек.

У меня никаких претензий к этой халтуре нет. Всё это превосходило, без сомнения, «цыганочки», чечеточки блатарями организованных развлечений.

Это было летом 1930 года, а летом 1932 года в здании Дома союзов, где помещалась наша редакция, я столкнулся лицом к лицу с импресарио, выходившим из дверей гастрольного бюро Московской областной оперы.

Мы с минуту глядели друг другу в глаза.

– Нет, не может быть! – сказал импресарио.

Отделы труда за те четыре месяца, что я сидел в изоляторе под следствием, реорганизовали и превратили в УРЧи – учетно-распределительные части, собиравшиеся в УРО – учетно-распределительный отдел при управлении лагеря.

Новым начальником УРО был Васьков – тот самый Васьков, именем которого названа магаданская тюрьма – «дом Васькова». В Магадане в середине 1930-х годов Васьков был первым начальником лагеря, замещал Филиппова, который болел тогда, и выстроил первую тюрьму, обессмертив свое имя. Не болей Филиппов – заместитель Берзина по лагерям, – называться бы тюрьме «дом Филиппова». Это было тем более справедливо, что Иван Гаврилович Филиппов умер там от инфаркта в одной из камер в декабре 1937 года. Но тюрьма называлась «домом Васькова».