Следы динозавра - Огнев Николай - Страница 12

   Комната была полна народу. Люди в белых и синих рубахах, во френчах, -- с любопытством глядели на Френкеля. Антипыч кончил фразу и замолк.

   Весь день возился Френкель с аппаратом. Без устали разбирал мотор, промывал свечи, притирал клапана, проверял магнето и вот, наконец, четко и чисто заработал мощный восьмицилиндровый четырестапятидесятисильный мотор.

   На следующее утро, вместе с зарей, воздушная птица оторвалась от поляны за штабом и, описав круг над городом, устремилась на поток, унося пилота Френкеля, Антипыча и с ними вооруженного гоминдзюновского офицера. Тысячу километров до Учана Френкель надеялся покрыть не больше чем в шесть-семь часов.

   Вместе с мотором стучало сердце Френкеля: -- Спасти Ваську. Спасти Ваську. Во что бы то ни стало.

22. Сердце революционного Китая

   Тысячи ног, отбивая такт, мерно громыхали по широкой, пыльной дороге. Жаркое солнце, скрываясь в облаках пыли, только-только всползало над громоздкой крышей арсенала; а уже несколько часов под ряд топотали ноги. Гремели, раскатываясь и наезженных колеях, высокие колеса. Дробно рокотали, изредка цокая по камням, неподкованные копыта. Звенели, гудели, сипели, заливаясь нестерпимым верезгом трубы -- медные, деревянные, жестяные. Захватывающе ныли огромные мирские раковины. Барабаны всех видов, разных размеров -- от огромного в два-три обхвата, до маленького, по которому настукивают концами пальцев, держали ритм. И все покрывалось безудержным, могучим, как буря, радостным ревом -- ревом возбужденной, доведенной до экстаза, до экзальтации многотысячной толпы.

   Это был первый смотр революционной армии в Учане после его взятия.

   Тысячи, тысячи, десятки тысяч кое-как одетых, вооруженных сборным оружием, но воодушевленных одной идеей, одним желанием свободы вышагивали под грохот многочисленных оркестров.

   Сворачивая с дороги, выстраиваются на обширном поле: пехота, артиллерия, кавалерия, инженерные войска, отряды партизан-добровольцев, размещаются рядами, линиями, стройными массами, а в центре -- краса и гордость революционного Китая -- непобедимая дивизия Вампу.

   Знамена, флаги, значки, эмблемы алеют, голубеют, пестреют, трепещут в пыльном воздухе. А высоко под облаками -- с трещотками, со свистульками яркие точки: национальная игрушка, спутник всех китайских праздников, воздушные змеи.

   Кругом шумная, крикливая, возбужденная толпа. Цепь часовых с трудом сдерживает напор; каждый хочет прорваться к рядам солдат, сказать ласковое, почтительное слово, сунуть кусок лепешки, горсть рису, бобов, а не то просто во всю ширину рта крикнуть прямо в лицо радостный привет. А рядом, по обочине, еще более многочисленные толпы: на собаках, на ослах, на верблюдах, на велосипедах, в тележках, в повозках, в тачках, а главное -- пешком. Деи, женщины, старики, молодежь -- и неслыханное, невиданное дело: подстриженные девушки-студентки...

   Солнце лезет все выше и выше: жарко, душно, пыль забирается в глаза, в горло, в нос... Энтузиазм растет: не стихают оркестры и не смолкают крики радости и возбуждения.

   Войска выстроились; по дороге промчались, стуча, мотоциклетки и автомобили. И вдруг оборвалась острая и нежная мелодия китайской музыки. Замер шум толпы: на дороге крытый автомобиль, на подножках, с обеих сторон -- солдаты. Автомобиль завернул к войскам, рассыпался спрыгнувшими солдатами, выбросил высокого человека в белом китайском костюме -- и умчался.

   Сотни тысяч глаз неотступно следят за высоким человеком. Вот, шагнул несколько раз, остановился, поднял руку. Крик, безумный по своей мощности крик потряс воздух.

   -- Ман-шью!.. Ман-шьюуу!.. Уууууу!..

   Ало-голубые знамена, качнувшись, склонились.

   Один за другим подбегали автомобили, с членами ЦК Гоминдана, с членами Реввоенсовета Южного Правительства. Один за другим вожди быстро взбегали на многочисленные крытые трибуны. Один за другим возникали митинги.

   -- Память великого Суна да живет вечно... -- Дивизии Вампу десять тысяч лет здравствовать.

   И, вслед за лозунгами:

   -- Ман-шью... Ман-шьюуууууу...

   -- Гомин-дан -- ман-шью!

   Рев, рев подобный реву моря, грохоту грозы, урагану, тайфуну:

   -- Уууууу... Ууууу...

   И никто вначале не заметил точки, появившейся над горизонтом. Зачем смотреть на небо, когда на земле невиданный во всей тысячелетней истории Китая -- такой праздник, праздник не для богатых, а для бедноты. Но точка неуклонно росла, близилась, расширялась, стала крестиком, и вот уже -- ровный рокот мотора. Тысячи глаз в небо. Воздушная машина, несущая смерть. Враг или друг? Скорее -- враг.

   Дула винтовок устремились вверх. Толпы шарахнулись от трибун. Пулеметы задрали короткие морды.

   Но самолет уверенно снижался, и вот уже стали видны на его крыльях красные солнца.

   -- Японец!

   Залп, залп... Гигантские трещотки пулеметов.

   И вдруг -- с самолета -- ало-голубое знамя Гоминдана.

   Свои!!!

   Но самолет уже у самой земли, судорожно выравнивается... и вот уже колеса катят его по земле.

   С машины один за другим сошли трое. Один из них -- в форме гоминдзюновского офицера -- подошел к группе начальников, протянул пакет. Вытянулся и отчетливо произнес:

   -- Почтительное донесение от цзяня четвертой народной армии Хаоли-Фу блистательному Революционному Совету Гоминдана.

   -- Ман-шьюоууу!.. -- грохнула толпа.

   -- В самую центру попали, товарищ Френкель, -- сказал Антипыч, оглядываясь кругом.

   -- Какая разница с народной армией, -- подумал Френкель, впервые сходя на благословенную землю Южного Китая и вглядываясь в стройные ряды обутых и подтянутых солдат Кантонской армии.

23. Никаких гвоздей

   -- Э, братишка, что же, -- пыхал перегаром какой-то ужасной водки обнявший Ваську Свистунова солдат. -- Нечто они люди? Они вроде обезьян. Опять же -- разбойники. Хунхузы они, вот они кто. И самый ихний главный -- Чжан -- старикашка -- тоже хунхуз. Наша офицерня, конечно, к нему подслуживается, -- ну, это все от мамона. Видел я его, Чжана-то. Ну, как есть из наших, из воронежских мужиков старого понятия. -- Солдат вздохнул.

   -- А ты давно из России? -- угрюмо спросил Васька. Тело болело и ныло, кисти рук, сдавленные наручниками, саднили; кроме всего прочего, хотелось есть.

   -- Я из России давно, -- помолчав, ответил солдат. -- Я, братишка, из России с самого Колчака. Забыл, с чем ее едят, Россию-то. -- Солдат нехорошо ухмыльнулся. -- Польстились мы на водку на дешевую... эххх!..

   -- Продали, стало быть, Россию за выпивку, -- подковырнул Свистунов.

   -- Про-дали, -- протянул было солдат, но внезапно обозлился: --А ты, знай-помалкивай, сволота... Помни, что ты есть арестованный. Тоже разговаривает.

   Двуколка загромыхала по камням. Узкая уличка как-то сразу кончилась, открылась большая площадь. Возница-китаец, не переставая нахлестывать мула, обернулся и странно подмигнул Свистунову. Свистунов, недоумевая, осматривался кругом, и внезапно заметил: к телеграфному столбу на расстоянии четырех метров от земли была прикреплена человеческая голова; поодаль, у плетня, стояло распятое безголовое туловище.

   -- Вот как с вашим братом-коммунистами разделываются, -- хвастливо сказал солдат. -- Да вон, никак, еще одного угробить хотят...

   На площади казнили не одного, а несколько китайцев. Полуголые желтые люди со связанными назади руками были поставлены на колени; около каждого высились большие белые доски с китайскими надписями; палачи в солдатских гимнастерках размахивали древними монгольскими секирами. Кругом, в отдалении, толпились отдельные кучки зрителей. Впрочем, народу было немного, видно было, что зрелище нередкое.

   -- Ну, а как в России-то? -- спросил солдат, которому, видно, надоело молчать. -- Голод, чай?... Падаль жрут?

   -- Да ведь я арестованный, -- невесело ответил Свистунов. -- Мне нельзя разговаривать.