Тарквиний Гордый - Шаховская Людмила Дмитриевна - Страница 9

– Но все-таки их смелость нравится мне, – проговорил помещик с оттенком гордости, – в них сказываются наши предки, цари рутульские, а грядущее... кто же его может знать? С моими сыновьями случится лишь то, что угодно судьбе, а ее никто не избежит. Не могу же я запретить моим сыновьям ходить на охоту.

Лицо Турна приняло суровое, озабоченное выражение; он вздохнул от защемившего ему сердце предчувствия, в последнее время нередко мучившего его.

– Я не желаю запрещать моим сыновьям развивать в себе энергию и укреплять тело, – сказал он в раздумье, – ничто не закаляет человека лучше борьбы со зверями и стихиями. Я их браню только за неосторожность, за то, что они без надобности подвергают свою жизнь опасностям. Тебе известно, Грецин, что мы люди царского рода, наши предки...

Турн умолк, прервав речь на самом горячем месте тирады; он услышал отдаленный крик, вскоре повторившийся несколько раз с малыми промежутками.

И он и его управляющий, оба решили, что в болоте кто-то погибает, отчаянно зовет на помощь.

– Живо, Грецин! – вскричал помещик, испугавшись за сыновей. – Вели Приму взять вооруженных людей и идти за мною.

– Исполню, господин.

Поклонившись, толстяк поплелся будить старшего сына, который до сих пор не приходил в себя. Он угрюмо ворчал:

– Кого еще там леший дерет на болоте?! Надо этим господам жить тут в деревне зимою, когда, право, не до них нам!.. Самая горячая пора всяких работ на прохладе, а тут еще с ними возись, угождай, ублажай... эх! Рабство!

ГЛАВА VIII

Над болотной топью

Капуста, как видно, не всегда помогала. Прим явился заспанный, вялый, но Турн не обратил на это внимания, поглощенный идеей возможности гибели сыновей.

– Боги, спасите! – воскликнул он, подняв глаза к небу. – Обоих этих молодцов, Прима и Ультима, готов вам отдать в жертву за моих сыновей!..

Сердце Грецина облилось кровью при таком обете.

– А я отдал бы за моих сыновей всю его семью, с самим господином на придачу! – подумал он, но молчал, поникнув головою в горьком раздумье.

Скоро Турн и его свита, вооружившись шестами, ходулями, и другими приспособлениями для ходьбы по знакомому им болоту, торопливо шли в ту сторону, откуда раздавались крики.

Буря не ослабевала. Стало темно, вихрь ревел, врываясь в пещеры и горные углубления со свистом, похожим на стоны, заглушая временами повторявшиеся крики несчастного человека, попавшего в топь, сбивая с толка его избавителей.

Вечер наступал такой хмурый, ненастный, что даже вблизи идущие ничего не могли разглядеть, и только благодаря привычке к этой болотистой местности, не сбивались с неприметных взору тропинок.

Они скоро услышали вместо призывных криков радостный возглас и увидели приземистого молодого человека, который стоял подле лошади, стараясь успокоить ее, испуганно бьющуюся.

Турн узнал своего друга и приказал слугам удалиться, а внимательно оглядев его при свете факела, заметил, что тот весь в болотной тине, как и его лошадь.

– Что с тобой случилось, Юний Брут? – спросил он удивленно. – Ведь ты отлично знаешь эту местность с детства.

Брут, отвечая, взъерошил свои курчавые волосы и выдернул два-три лепестка из этой спутанной шевелюры, куда постоянно у него набивалась пыль, соломинки, древесная зелень и др. дрянь.

– Знаю я, друг, и великий Рим тоже с детства, – отозвался он с улыбкой чудака, – а теперь хожу в нем, как в потемках среди трясины. Ты понимаешь, конечно, что легко утонуть в болоте, когда над ним господствует Пан, подобный Тарквинию, не играющий на свирели, а способный только нагонять «панический страх»; Пан с такими панисками, как Клуилий и Руф.

– Но почему ты так запоздал в дороге, Юний?

– Я рассчитывал приехать к тебе еще засветло, да буря залепила мне глаза пылью; я сбился с тропинки, стал блуждать; лошадь моя остановилась, точно почуяв волка, и как я ее ни понукал, не пошла дальше; я дернул вожжей, хотел повернуть назад, а у нее вдруг задние ноги провалились. Я уцепился за дерево, стал кричать и вместе тянуть лошадь из трясины, наконец прыгнул от дерева на торчащий из трясины камень.

– Ловко! Ты счастливо отделался! Ты мог упасть мимо камня прямо в топь. Если бы злосчастная судьба не заставила тебя стать Брутом (Тупоумом), тебя прозвали бы Авдакс (смельчак).

– Ну нет, дружище! – возразил чудак с усмешкой. – Я в Авдаксы не пойду! Да и тебе не советую выказывать слишком явно твою отвагу. Ты мне много раз прежде говаривал «терпи и жди!». Теперь я приехал сказать тебе то же самое.

– В каком смысле?

– А в таком, что теперь очень мудрено идти прямою дорогою в Рим. Один неверный шаг – и провалишься.

– Зачем ты приехал, Юний? Неужели только для того, чтобы сетовать со мною в дни моего траура? Или тебя царь прислал с каким-нибудь поручением? О казни моего несчастного зятя узнано? Дошла к вам весть?

– Царь гневен на Тарквиния за это и за многое другое еще... Помнишь, как мы детьми стали раз подражать уличным мальчишкам и ты меня подучил, став к тебе на плечи, яблоки воровать через забор у дедушки Туллия?

– Помню, но к чему ты это теперь приплел в разговор? Милая привычка у тебя, Юний! Никогда ты о деле не скажешь прежде, чем не наговоришь кучи пустяков.

– А помнишь, как я бешеного кота представлял? Дед Туллий разыгрался со мною и Фигулом... я до того увлекся, что в самом деле влепился в него с разбега и расцарапал руки ему?

– Ну!..

– Ну... теперь в деда Туллия морские раки впились и сосут ему руки побольнее моих царапин.

– Как?

– Разве ты не слыхал, что он казнен?

– Туллий-сакердот казнен?! Я слышал, что его отрешили за старостью, это было давно пора сделать.

– Тарквиний к этому отрешению присоединил поругание старика над его изображением – казнь in effigie.

– Это был такой старый гриб, что приходился чуть не дедом самому Сервию, а тебе и твоим ровесникам в родне – просто proavus – предок, прапрадед.

– Некоторым особам мнится, будто после отрешения Туллий увезен не в затвор на покой, а казнен, утоплен.

– Тайно утопить такую особу, как жрец vis sacris faciundi, мудрено!

– Для Тарквиния с Руфом мало мудреного на свете, мой друг! Извратили они и другие, им подобные люди, все законы и уставы в великом Риме! Ты размысли и проследи, с какою постепенностью у нас все переходит одно в другое: в глубокой древности, еще до наших предков, при Ларах, было положено, что сан жреца – должность пожизненная; ни отрешать, ни увольнять нельзя было того, кто обрекался алтарю на всю жизнь до смерти, а когда это оказалось не всегда возможным, придумали убивать жрецов на жертвенниках, когда они по старости или болезненности больше не годились для службы. Нравы смягчились, а закон остался... как тут быть? Люди правдивые, прямые, как ты, Турн, просто отменили бы такой закон, неподходящий людям нашего времени, но изворотливые интриганы, подобные Руфу, каких и прежде было не мало, внушили царю Нуме оставить закон, не ломать прадедовских заветов. Они это сделали, несомненно, для того, чтобы, опираясь на все еще существующий, не уничтоженный закон, когда желают, могли губить своих противников, сами в то же время уклоняясь от подчинения этому закону. Такие люди выдумали фиктивные обряды мнимой смерти...

– Я это все знаю, Юний.

– Стало быть знаешь, что Туллий, считаемый как бы мертвым, должен был лежать в гробу?

– Разумеется... Но я не могу придумать, за что эту старую развалину Тарквиний мог казнить.

– За что... Во-первых, за то, что он был в родстве с Сервием Туллием и пользовался его расположением.

– Да... но... в таком случае, Тарквинию прежде всех следовало бы казнить самого себя; после смерти его брата, он самый близкий и любимый родственник царя.

– И самый лютый его враг-ненавистник.

– Это все знают... Это ни для кого не тайна, кроме самого Сервия, который не хочет слышать никаких разоблачений о его зяте, точно ум его отуманен Атэ, богиней безрассудства. Отрешение Туллия сакердота полная тайна, ты говоришь?