При царе Сервии - Шаховская Людмила Дмитриевна - Страница 15

Все предметы в его глазах смешались и летели куда-то вместе с потолком, полом и людьми вверх ногами. Он сидел, разиня рот, повторяя:

– Вот, вот, говорю, зубоскалы... девка!.. палкой тебя, палкой!..

– Палкой тебя, дед, палкой!.. – передразнила Амальтея, стуча дубинкой об пол.

Ультим запел одну из давно сложенных здесь импровизаций:

– Я те палкой! – вскричал старик, вскакивая с пола и обратился к Амальтее уже плаксиво, – девка, отдай мою палку, отдай!..

Он с трудом стоял на разбитых ногах, перевешиваясь корпусом и держась за стол.

Тертулла, при всей ее обыкновенной болезненной угрюмости, смеялась на бессильную злость свинопаса, а Грецин, ухватившись за бока, покатывался у стола, забыв про испорченную гирлянду, оглашая комнату гулко раздававшимся басистым хохотом.

Развеселившиеся люди не замечали, как шло время, не замечали и того, что приглашенные на свадьбу сельчане, ожидаемый жених и старший сын Грецина, Прим, надзиравший за пилкой леса, проданного на топливо деревенским, находившийся там с несколькими рабочими невольниками усадьбы, что-то запоздали, не идут к ужину, – не замечали и того, что буря с минуты на минуту все усиливается.

Ужасные порывы вихря с бешенством налетали на стены прочного дома, ударяясь, как таран осаждающего неприятеля.

Балвентий гонялся за Амальтеей, которая дразнила его, не отдавая отнятую палку, а Ультим дудел, хрюкал, лаял на него, стараясь надеть на его лысую голову колпак, свернутый им из выпачканной грязью тряпки, в которой он пронес свинину, причем два угла были связаны в подобие свиных ушей.

Выживший из ума свинопас давно был предметом потехи всего округа.

ГЛАВА XVII

Филемон и Бавкида

Никто не заметил, как проник в усадьбу без стука у калитки, как вошел в комнату и стоял в дверях черноволосый юноша, в котором никто из римлян не узнал бы рыжего Марка Вулкация, изменявшего свою наружность при помощи хитрой Диркеи, дочери умершего Антилла, которую он давно обольстил, развратил и научил способам выполнения всяких козней.

Узнал бы его теперь Виргиний, – в усадьбе Руфа Вулкаций нередко гостил, – но ему дела не было до затей его двоюродного брата, о котором старая Стерилла преравнодушно отзывалась:

– Ходит так по чужим дворам девок сманивает... ходит, ходит и доходится до беды!.. пусть!.. не все ведь такие как моя дочь.

Узнал бы его также и Тит-лодочник, с которым Вулкаций давно сошелся до дружественной фамильярности.

Но Виргиний, Тит, Стерилла и ее дочь не имели никакой цели выдавать перекрашенного аристократа и не понимали, для чего он это делает, предполагая единственным намерением обольщение красивых поселянок.

Войдя незамеченным в квартиру Грецина, «оруженосец Вераний» с лукавою усмешкой любовался игрою девушки, дразнившей старого свинопаса.

Вераний, под псевдонимом которого крылся Марк Вулкаций, был в таких летах, когда усы едва начали опушать ему губы, но в его глазах уже мелькал огонек, выдававший развитие понятий более широкое, чем бывает у человека такого возраста, и люди, складом ума проницательнее и внимательнее толстого Грецина с его семьею, могли бы открыть в этом прощелыге человека образованного под личиной неуча и аристократа в платье раба.

В семье управляющего даже был такой человек, старший сын его Прим подозрительно косился на Верания, но никто не внимал его остережениям и указаниям, лишь одна мать соглашалась с ним без всяких оснований, в силу лишь того, что Вераний просто не нравился ей, как не нравился и никто в мире по ее болезненной раздражительности.

Его худощавое и бледное, что называется, «испитое» лицо было вовсе некрасиво, хоть и имело тонкие, правильные черты; хитрость проныры портила его общее выражение.

Вераний незаметно подкрался и поймал Амальтею в свои объятия, восклицая:

– Вот это я люблю!.. Люблю тебя такою игривою, бойкою. Долой угрюмость!.. Терпеть не могу твоего нытья!.. Будь всегда веселою, когда я прихожу, Амальтея!.. Ты смеешься перед нашею свадьбой; ты счастлива, рада быть моею; вижу, вижу, что нравлюсь тебе... это хорошо!..

Амальтея выскользнула из его рук, уклонившись от поцелуя, и с хохотом ответила:

– Я ждала тебя, Вераний, сегодня так долго, что терпенье лопнуло, и я задумала справить свадьбу старого Балвентия с соседскою экономкой Стериллой, хоть ее и нет здесь.

– Ха, ха, ха... но так как я, кажется, еще не опоздал, то...

– То сначала попируй у них... благо, Стерилла овдовела. Она с Балвентием были бы сущие Филемон и Бавкида.

– Ха, ха, ха!.. именно Филемон и Бавкида.

– А я спою им величанье, – вмешался Ультим и затянул деревенскую песню умышленно гнусавым, старческим фальцетом:

– Зубоскалы!.. – огрызнулся свинопас, замахиваясь палкой на Ультима.

Молодой весельчак, как прежде его сестра, поймал нижний конец дубинки и заставил старика вертеться с ним, приговаривая «мели, мели, мельница!», пока у того не закружилась голова.

Балвентий, как в первый раз, бросил палку и шлепнулся на пол, но теперь он зажал себе глаза, чтоб не видеть вертящейся комнаты, летящей со всею мебелью и людьми в пропасть, и еще сердитее повторял:

– Зубоскалы!.. зубоскалы!..

Ультим надел ему на голову, чего старик даже не заметил, свернутый раньше колпак со свиными ушами; Грецин у стола, уставленного для ожидаемых гостей яствами и напитками, тоже для самого себя незаметно, принялся от безделья тянуть вино маленькими глотками, покатываясь от смеха, и вторил пению сына. Вераний, тоже отхлебнув за здоровье «столетнего жениха», составил импровизированную эпиталаму:

И все, кроме Тертуллы и глупо на все глядевшего Балвентия, запели:

– Соединен!.. соединен!..

– Да с кем же? – спросила Тертулла от печки, укладывая на блюдо последнее готовое кушанье, великолепного жареного гуся, окруженного мелкими птичками; она смеялась, забыв свою болезненность, увлеченная заразительностью общей шутки, но не будучи ни пьяною, как ее муж и Вераний, ни глупою, как свинопас, ни наивною, как ее дети, старуха ясно сознавала все происходящее в тех его сторонах, какие ускользали от молодежи.

Тертулла видела, что наружный ставень превращенного в печурку окна снят и в него глядит вернувшийся Прим с работниками и несколькими поселянами, пришедшими на свадьбу.

– Да с кем же, с кем? – добивалась она узнать, – с кем обручаете Балвентия?

– С овдовевшей Стериллой, матушка, – ответил ей хохочущий Ультим.

Он быстро набрал букет из валявшихся по полу цветов, посыпал его взятым со стола перцем и поднес Балвентию, все еще сидевшему на полу в сердитом настроении от своего бессилия против общих насмешек.

Тертулла впилась в него взглядом хищной совы; руки ее дрожали до такой степени, что она с трудом донесла гуся от печки на стол и подошла к свинопасу. Она поняла, чем грозит закончиться эта шутка.

– Подари это своей невесте, дед, – говорил Ультим, – понюхай прежде сам, хорошо ли пахнет.