На берегах Альбунея - Шаховская Людмила Дмитриевна - Страница 9

ГЛАВА VIII

Потомки Доброго Лара

Несмотря на то, что религия продолжала быть мрачною, а нравы – суровыми, в Лациуме ощущались новые веяния – попытки смягчения того и другого.

Эти усилия инициаторов гуманных идей оставались пока еще безуспешны, но тем не менее предвещали какие-то дальнейшие изменения культуры в хорошем смысле.

Распространителей новых идей, как это происходит всегда и везде, в Лациуме осуждали, их попытки находили вредными, всячески препятствовали осуществлению намерений, платили им за добро злом, презирали, как фантастов с полоумной головой, и только одни скорби были уделом таких великодушных особ.

Из них мы рассмотрим мрачную жизнь Нумитора.

Одинокая альбунейская усадьба с домом Доброго Лара в эти времена имела при себе небольшой поселок выходцев из Альбы, Лавиния, Лаврентума и др. местечек.

Их потомки назывались рамнами (от ramus – лесная ветвь) – лесными жителями, – Полесье, в отличие от Равнины, безлесного Лациума.

Этот поселок раскинулся без всякого плана и порядка, вразброс, а дом походил на укрепление, потому что имел вокруг себя забор, неизвестно когда и кем во времена незапамятные сложенный из циклопически-огромных камней, державшихся одни другими, без всякой смазки. Неизвестно, когда и какие предки сели заживо Ларами под двое ворот этого забора, какие дети заложены Пенатами под его фундамент. Об этом преданий у рамнов не было.

За забором усадьбы жители поселка укрывались в семье помещика в годины невзгод от набегов враждебных племен; туда они прятали от грабежа хищных соседей, преимущественно часто нападавших на них альбанцев, все что имели лучшего; там были житницы рамнов; там хранились запасы вина из собираемого поселянами дикого грозда, висевшего по их лесам, какими заросли все прибрежные холмы около реки.

Там доживал свой век в древнем, прадедовском доме не повелитель, а лишь распорядитель всех дел нескольких племен Лациума, соединившихся охотно и добровольно под одну мудрую власть, престарелый царь Прока (Procas).

Он был добрый человек с нежным, любящим сердцем.

Все хорошие люди в народе глубоко уважали его, но дурные сильно ненавидели. К таким, для огорчения доброго царя, принадлежал и его младший сын Амулий.

На берегах Альбунея наступала весна; вся природа дышала радостью; по лугам распускались цветы, составляя среди зеленой травы пестрые узоры, а воздух напоен был благоуханием. Пчелы роями носились, собирая мед. После хмурых, дождливых дней сырой итальянской зимы солнце весело играло лучами в прозрачных струях реки; на сочной траве новых пажитей резвились барашки.

Отовсюду слышалось, как пастухи играли на свирелях, сирингах, лирах, окаринах[4].

В воздухе не нависал больше непроглядный зимний туман; под ясной лазурью безоблачного весеннего неба можно было любоваться отчетливо видневшимися вдали, на вершине одного из самых высоких приречных холмов, какими-то огромными камнями, что кучами лежали там, составляя причудливые сочетания выступов, впадин, пещер и закруглений, похожих на башни.

Этих куч никто не пробовал для проверки раскапывать; все непоколебимо считали их за руины древнего, великолепного города Сатурнии, бывшего в этих местах во времена «Золотого Века».

Под незатейливые мелодии музыкальных инструментов пастухи и пастушки напевали предания племени о двойной и тройной жатве полей, о непрерывном цветении деревьев и собирании плодов.

Эти предания-баллады звучали отголосками тех времен, когда в Италии был жаркий, экваториальный климат, жили мамонты, львы, крокодилы.

Вся природа обновлялась.

Молодежь гадала о своем будущем в таинственном прорицалище сестер-нимф Порримы и Постверты, плела венки и вешала на деревья у источников Карменты и Ютурны.

Все неустанно ходили с места на место, совершая приятные прогулки под предлогом религиозных церемоний, процессий, жертвоприношений, то в одних святилищах, то в иных, – ходили от источников к озеру, из поля в непроходимую лесную чащу, считали, сколько раз прокукует кукушка (гаданье, оставшееся и до наших дней почти у всех народов, имеющих эту птицу); закалывали осла в жертву Инве, покровителю полей и лесов; белых голубок закалывали в жертву Ясному Дню, Солнцу, а петухов – Звездному небу ночи.

Юный пастух Фаустул горячо целовал Акку, красавицу-пастушку, не спрашивая на то позволения старших, забыв в ней царскую внучку, жившую в усадьбе сироту, оставшуюся после племянницы Проки, отданной замуж в поселок Лаврентум: оттого Акку, родившуюся там, звали Лауренцией или Лаврентией.

В эту эпоху женщина на берегах Альбунея уже не считалась бесправною самкой. Ее продолжали убивать старшины общим приговором, по одной ее ненадобности без вины, но тем не менее женщина альбанцев и рамнов уже имела некоторый индивидуальный характер, не всегда беспрекословно шла под нож или дубину семейного главы и, случалось, пыталась спастись от деспотизма под защитою сторонника новых веяний, инициатора гуманных идей. Акка целовала Фаустула не по приказу, а потому что он ей нравился. Они пели свои гимны любви, не заботясь о мнении старших, как птицы, у которых нет ничьего авторитета.

ГЛАВА IX

Праздник весны

Мирные сельские удовольствия не отражались в сердце младшего царского сына, не вызывали его симпатии, не производили благотворного впечатления на его душу, гордую и мрачную, пропитанную идеями несвоевременного уважения к отжившим обычаям старины, бывшим у древних япигов.

Амулий нес из леса к дому усадьбы вязанку нарубленных им дров; он нарочно работал в дни праздников весны, не желая принимать никакого участия в забавах молодежи.

По возрасту он стоял на рубеже юности и средних лет: 25-30. Он был красавец, но лицо его портило неприятное выражение презрительности ко всему и всем, кроме самого себя, которым он восхищался, не имея больше во всем Лациуме и на Альбунее ни одного человека, которого бы уважал или любил, ни кумира, ни святилища, которое бы чтил, считал неприкосновенным для себя. Его глаза постоянно выражали неудовлетворенную зависть, ненависть, мстительность.

Амулий любил убийство, разрушение; горе, стоны людей были его наслаждением, самою приятною сферой. Не имея никакой власти в племени, он беспощадно изводил тех, над кем злосчастная судьба дала ему права: он убил всех своих детей под теми предлогами, что мальчики слабы или некрасивы, и он не желает иметь девочек вовсе, хоть тогда и не надо было отцу заботиться о приданом, так как дочери выходили замуж обрядом «умыкания» – увоза, похищения.

Амулий убил и жену свою; придравшись к предсказанию, будто эта женщина не родит ему хорошего сына.

Амулий решился убить своего отца за то, что царь Прока любил сильнее своего старшего сына.

Нумитор не красив, не ловок, а его не только отец – все рамны любят. Ему отец завещал после его смерти владеть этим племенем и альбунейскою усадьбой, а Амулию стать царем одной Альбы-Лонги, где тот имеет лишь небольшой кружок приятелей.

Амулий донес к месту назначения, к печке в дом, вязанку дров и шаркнул ее с плеч на пол, произведя оглушительный грохот, без внимания к тому, что престарелый отец его дремлет у очага на лавке в полуденное время.

Такой поступок был бы немыслим у япигов со стороны сыновей или внуков Доброго Лара; рамны относились к своим детям снисходительнее; среди них дерзкий сын, подобный Амулию, феноменом не был; не был редким явлением и отец, подобный Проке, боявшийся сына, зная, что Амулий давно нетерпеливо ждет его смерти с досадой на его долговечие.

Царь Прока вздрогнул, испуганный грохотом брошенной вязанки, поднял седую голову, склоненную на грудь в дремоте, и проговорил:

– А?! что?.. кто?.. это ты, Амулий...

– Я.

– Ты ужасно шумишь, когда приходишь.

– Хотел испытать, жив ли ты; мне показалось, что умер.